передвигались, утоляя жажду, либо просто так, по своей прихоти.

Еще не жаркое солнце освещало сбоку снежные поля на вершине Килиманджаро. Утренний ветерок разгонял последние клочья тумана, и эта рассеянная дымка обволакивала водопои и пастбища, — где медленно двигались сотни морд и ноздрей, золотистые, темные или полосатые бока, изогнутые, прямые, заостренные или массивные рога, копыта и бивни, — создавая сказочный живой ковер, расстеленный у подножия великой африканской горы.

Сам не знаю, как и в какой момент я покинул веранду и пошел вперед. Я уже не принадлежал себе. Звери влекли меня в рай, существовавший до появления человека.

Я шел по тропинке по краю поляны вдоль длинной полосы деревьев и кустов. По мере приближения феерическое зрелище не исчезало, а становилось все реальнее и богаче.

Каждый шаг позволял мне лучше различить разнообразие пород, их красоту, изящество и силу. Я видел шкуры антилоп, устрашающие лбы буйволов, гранитные глыбы слонов.

Все продолжали щипать траву, обнюхивать воду или просто блуждали от кочки к кочке, от лужи к луже. А я все приближался. И они по-прежнему были передо мной, в своей безмятежности, в своем царстве, с каждым мгновением все материальнее и доступнее.

Я дошел до границ колючих кустарников. Оставалось только выйти из-под их укрытия, вступить на влажную сверкающую поляну и познать на их священной земле дружбу диких зверей.

Ничто уже не могло меня остановить. Разумная осторожность, инстинкт самосохранения — все отступило перед куда более могучим и темным стремлением, которое влекло меня к иному миру.

Наконец-то я мог в него проникнуть!

И как раз в этот миг какое-то внутреннее чувство остановило меня. Кто-то стоял совсем рядом и противился моему намерению. И это был не зверь. Я уже принадлежал их братству, их миру. Существо, которое я ощутил, — но каким органом чувств? — принадлежало к человеческой породе.

И тогда я услышал тихо произнесенные по-английски слова:

— Дальше вам нельзя.

Всего два-три шага отделяли меня от небольшого силуэта, который я разглядел в тени гигантского колючего кустарника. Человек и не думал прятаться, но поскольку он был в застиранном сером комбинезончике и держался неподвижно, прислонившись к стволу, то сливался с ним совершенно.

Передо мной стоял с непокрытой головой ребенок лет десяти. Черные волосы, подстриженные горшком, закрывали лоб. Лицо было круглым, очень загорелым и удивительно гладким. Большие карие глаза, казалось, меня не замечали: их немигающий пристальный взгляд был устремлен на животных.

Я почувствовал себя весьма неловко: ребенок захватил меня врасплох и уличил в еще большем ребячестве.

Я спросил, понизив голос:

— Туда нельзя? Запрещено?

Круглая головка коротко кивнула, но карие глаза продолжали следить за движением животных. Я снова спросил:

— Это точно?

— Кому же и знать, как не мне! Мой отец — директор заповедника.

— Понятно, — сказал я. — И он поручил своему сыну следить за соблюдением правил?

Наконец-то карие глаза удостоили меня взглядом. И впервые на загорелом лице появилось настоящее детское выражение.

— Вы ошибаетесь, — сказал ребенок в сером комбинезончике. — Я вовсе не мальчик, а девочка. И зовут меня Патриция.

II

Видно, Патриция не в первый раз удивляла так посетителей. Об этом говорила ее торжествующая хитрая улыбка.

В то же время, несомненно для большей убедительности, взгляд, улыбка, грациозный изгиб шеи, оживленные женским инстинктом, одинаково наивным и вечным, вернули ребяческому силуэту его истинную сущность.

Наверное, я нуждался в шоке подобного рода, чтобы обрести чувство реальности: передо мной действительно стояла маленькая девочка, совсем одна в этих зарослях, на восходе дня, и всего в нескольких шагах от диких животных.

Я спросил:

— А тебе разрешают уходить так далеко?

Патриций не ответила. Черты ее вновь стали неподвижными и серьезными, и она опять могла сойти за мальчишку. Она продолжала созерцать дикие стада, словно меня не было.

Теперь свет зари низвергался с высоты все более яркими потоками. Звериное население толпилось среди водных поверхностей, усеянных солнечными пятнами, — такое близкое и доступное!

Прежнее желание, которое привело меня сюда, овладело мной с новой силой. Неужели маленькая девочка в последний миг помешает моему счастью? Я сделал шаг вперед.

— Не ходите туда, — сказала Патриция, не поворачивая головы.

— А что? — спросил я. — Ты доложишь своему отцу, и он выгонит меня из заповедника?

— Я не ябеда! — сказала Патриция.

Взгляд ее выражал презрение. Вся оскорбленная гордость детства отразилась в ее глазах.

— Значит, ты боишься за меня? — снова спросил я.

— Вы уже взрослый и можете сами о себе позаботиться, — ответила Патриция. — И если с вами что случится, мне это безразлично.

Поразительно, как такое гладкое, свежее личико могло вдруг измениться! Оно стало холодным и равнодушным, чуть ли не жестоким. Этой девчурке и впрямь было наплевать, что со мной сделают копыта, бивни и рога животных. Она бы, не дрогнув, смотрела, как меня будут топтать и терзать.

— Но если так, зачем ты меня удержала? — спросил я.

— Разве трудно понять? — возразила Патриция.

Мое тугодумие начинало ее раздражать. В темных глазах сверкнули искры.

— Посмотрите сами, как животные спокойны и как им сейчас хорошо. Для них это самое лучшее время.

Не знаю, что на меня повлияло, — этот ранний час? Этот пейзаж? Удивительная сила внушения исходила от девочки. Временами казалось, что она обладает уверенностью и мудростью, которые не имеют ничего общего с ее возрастом и логикой разума. Она существовала как бы вне и за пределами человеческой повседневности.

— Я не хотел беспокоить животных, — сказал я. — Только мечтал побыть вместе с ними, быть как они.

— Вы их в самом деле любите? — спросила она.

— Да, мне кажется.

Большие темные глаза долгое время смотрели на меня. Затем доверчивая улыбка озарила ее поразительно изменчивое лицо.

— И мне так кажется, — сказала Патриция.

Трудно описать, какую радость доставили мне эта улыбка и эти слова. Я спросил:

— Значит, я могу пойти к ним?

— Нет, — ответила Патриция.

Кругло подстриженная головка на длинной нежной шее склонилась очень мягко, но решительно, подтверждая окончательный отказ.

— Но почему? — спросил я.

Патриция ответила не сразу. Она продолжала задумчиво меня разглядывать. И взгляд ее был очень дружелюбным. Но это было дружелюбие особого рода. Безучастное, строгое,