как оно всегда бывает серым в Петрограде, и возле самого своего дома заметил шесть новеньких "Руссобалтов", покрашенных в цвета солнечной радуги, которые, вероятно, везли в автомобильный магазин, находящийся в соседнем доме.

Впрочем меня мало волнуют машины. Я и сам езжу, конечно, на "Руссобалте" 97 года, но предпочитаю водить эту машину не сам, а нанимаю шофера.

Бессмысленно посмотрев в окно, я вернулся в сегодняшний день, и мысль о предстоящей статье снова стала меня тяготить. Выйдя из спальни, я отправился в Ьа^Ье-зроПлуе, где приспособления конца двадцатого века заставили меня насильно сделать гимнастику. Я принял ванную, которую моя маленькая дочь называет "джакузькиной", она наполнилась розовой пеной. Вскоре, почувствовав себя готовым встретить этот день, я направился в гардеробную, где долго стоял и не знал, какой выбрать костюм, приличествующий моему состоянию.

Сегодняшний день был весьма необычен, и пока я занимался в ванной, мне пришло в голову, 'по Гумилев, о котором предстояло писать, всегда считал число тринадцати (но не только, конечно, потому, что оно "чертова дюжина") своим роковым числом. Он когда-то даже говорил, что и умрет тринадцатого числа, потому что родился тринадцатого, и тоже, между прочим, в апреле.

Он прилюдно заявил, что умрет тринадцатого, ибо именно в этот день отрекся от российского престола последний государь император России Николай Александрович Романов. Это было, как известно, в восемнадцатом, но тем не менее из песни слова не выкинешь, к тому же Гумилев всю свою жизнь заслуженно считался провидцем.

За десять лет до его смерти японские астрономы открыли в созвездии Змия звезду третьей величины, и это событие, конечно, могло бы пройти незамеченным, если бы кому-то не припомнились строки Гумилева:

Посмотри наверх. В созвездьи Змия

Загорелась новая звезда,

написанные им почти за пятьдесят лет до этого.

Желая как-нибудь настроиться на волну творчества, я включил радио и вдруг обнаружил в нем цитируемое стихотворение Осина Мандельштама. Там были строки, миллион раз мною слышанные, но сегодня они произвели на меня необычное впечатление.

Радио сказало:

Это слово, как гром и как град:

Петроград, Петроград, Петроград.

Что хотел этими строками сообщить нам весьма серьезный и одаренный метр и поэт, который, к сожалению, тоже уже в мире ином?

Почему надо было трижды в одной строке повторять одно и то же слово?..

Меня немножко обидело, что сегодня, в день рождения Гумилева, вдруг цитируют пусть и его доброго знакомого и коллегу по веку, но тем не менее не его. Так, согласитесь, всегда бывает, когда ты привержен чему-то одному, обязательно хочешь, чтобы это что-то одно охватывало весь мир, и все окружающие тебя предметы, а все другое тебя просто в это время раздражает.

Я смилостивился и не стал сердиться на себя за то, что раздразнился услышанным Мандельштамом в этот дорогой для меня день, а выбрав в конце концов костюм и надев жабо, столь принятое в нашей семье, я отправился посмотреть, что ожидает меня в моем кабинете.

Двери детской и комнаты жены были закрыты, и я не стал их отворять, потому что мне за ними нечего было делать. Жена с детьми уехала на воды, я был предоставлен сам себе, и, может быть, даже лучше, что они не знают тех мук творчества, которые испытывает их муж и отец, оставаясь в одиночестве.

На столе лежала только что выведенная с принтера стопка исписанной бумаги. Компьютерная девица (в прошлом машинистка) принесла мне мой последний роман, и я не удержался, и вместо того, чтобы заняться положенным мне на сегодня делом памяти Гумилева, стал просматривать выборочно страницы, отмечая жирными галками на полях те места, которые мне хотелось бы переписать, отредактировать, а порой и выбросить.

Это был исторический роман, поскольку считаю, - нет ничего весомей и величественней российской истории, а я уже знал, что за этот роман меня не похвалят за рубежом, тем не менее, я-написал там то, что мне было близко, и то, что сегодня так влечет, с моей точки зрения, гражданина России.

Россия удивительная страна. Это страна потрясающей и непредсказуемой истории. Это страна, которая не единожды стояла на краю пропасти, но которую само провидение всегда выводило из состояния, близкого к гибели.

Меня интересовали последние десятилетия ее, и, вложив их историю в довольно незамысловатый сюжет, я пришел к выводу, что России еще предстоят страдания, ибо в сущности минуты случайного страха всегда обращались ей на пользу. Но в природе все связано, и Бог не может допустить, чтобы великая развивающаяся Россия губила рядом находящиеся государства.

Роман я начал с небольшого отступления, как в семнадцатом году большевики, взяв, было, власть, в восемнадцатом же были окружены четырнадцатью державами Европы. Если бы тогда победили красные, а не эти четырнадцать держав, то неизвестно еще, по какому пути пошла бы Россия.

И хотя грустно видеть смерть человека и тем более ее описывать, но расстрел в восемнадцатом году лидера большевиков Ульянова не мог не шокировать Россию, после чего Россия стала, как непослушный ребенок, переживший утрату, развиваться поступательно и в рамках, положенных ей Богом. Правда, шок был для нее такой сильный, что через несколько месяцев государь император российский вынужден был отречься от престола в пользу демократического правительства, но тем не менее дворянство было сохранено, и я не знаю сегодня ни одной страны мира, а объездил я почти весь наш земной шар, где бы был так силен дворянский дух, где бы так считались с аристократизмом убеждении, и где бы при найме на работу происхождение имело бы столь весомое значение, как в России.

Конечно, госиода из других стран со мной могут не согласиться, потому что Россия довольно дорого заплатила за помощь этих, так называемых, освободителей. Россия вынуждена была отдать финские земли, и они теперь, как известно, не являются частью России, но тем не менее все это было так, и господа иностранцы отныне благодушно считают, что именно им Россия обязана свободой, своей целостностью и своей силой.

Все это и еще многое другое, о чем я писал в романе, я быстренько пролистал, просмотрел, но совесть одолела, и, отложив невычитанный роман в долгий ящик стола, я придвинул к себе стопку чистой бумаги и стал, "пером, по старинке касаясь листа", сочинять статью о Гумилеве.

Что говорить, нашему поколению повезло. Я тоже учился у него на факультете словесности некоторое время и должен сказать, что ничего более цельного в литературе, чем его творчество, двадцатый век не создал. Может быть - это признания фанатика. Что делать, всякий фанатик новообращенный...

Иногда он