- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (59) »
Роберт Дж. Сойер Конец эры
Пролог: Расхождение
Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку — части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов. Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Каким я буду вспоминать его, когда он умрёт? Таким, каким знал его в детстве — темпераментным великаном, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня спать и целовал на ночь, царапая щетиной? Я не хочу вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой. — Папа… — Брандон. — Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра-тяжеловеса. — Брандон, — говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. — Давненько не виделись. Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая. — Прости. — Но я — актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. — Я был занят. Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый «Сони», подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29-му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод «Я люблю Люси», безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет — повторяют вчерашнюю серию «Розанны». Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки — и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка — слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу. — Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я. — По-прежнему. У него всегда «по-прежнему». Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда-то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю. — Прости, что не принёс свежих. Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул — хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё. — Почему ты никогда не приходишь с Тэсс? — спрашивает он. Я выглядываю в окно. В феврале Торонто сер, как фотография, напечатанная в полутоне. Последний снег, ноздреватый и грязный, изъеденный первыми весенними дождями, съёжился по краям дороги. Мостовая на Уэллесли-стрит испещрена пятнами соли. Сейчас три часа дня, и проститутки уже собираются на перекрёстках, одетые в меховые шубы и чулки в сеточку. — Мы с Тэсс больше не женаты, — напоминаю я ему. — Тэсс мне всегда нравилась. Мне тоже. — Папа, я уезжаю на несколько дней. Он ничего не говорит. — Я не знаю, когда вернусь. — Куда ты едешь? — В Альберту. В долину Ред-Дир. — Это далеко. — Да. Далеко. — Снова раскопки? — В этот раз не совсем раскопки. Но тоже связано с динозаврами. Может затянуться на пару недель. После долгой, очень долгой паузы он тихо произносит: — Понимаю. — Мне жаль, что приходится тебя бросать. Снова молчание. — Если ты хочешь, чтобы я остался, я останусь. Он поворачивает свою похожую на яблоко голову и смотрит на меня. Он знает, что я только что ему солгал. Знает, что я всё равно уеду. Ну что я за сын — бросаю умирающего отца. — Мне уже надо бежать, — говорю я, наконец. Я касаюсь его плеча — словно голая кость, обтянутая пижамой. Когда-то цвета летнего неба, сейчас она вылиняла до бледного синевато-серого цвета подкрашивающего шампуня. — Ты будешь писать? Пришлёшь открытку? — Не получится, папа. Я там буду без связи с внешним миром. Прости. Я подхватываю пальто и иду к двери, подавляя желание оглянуться, сказать что-нибудь ещё. — Подожди. Я поворачиваюсь. Он ничего не говорит, но через несколько бесконечных секунд кивком подзывает меня, снова и снова, пока я не склоняюсь над ним и не чувствую резкий запах его неровного дыхания. Только тогда он начинает говорить, очень тихо, но отчётливо. — Принеси мне что-нибудь, чтобы прекратить эти боли. Что-нибудь из лаборатории. Принеси мне. В лаборатории сравнительной анатомии при музее есть вещества для умерщвления диких животных: безболезненная прозрачная смерть для грызунов; янтарного цвета смерть для млекопитающих покрупнее; смерть нелепого персикового цвета для ящериц и змей. Я тупо смотрю на отца. — Прошу тебя, Брандон, — говорит он. Он никогда не зовёт меня Брэнди. Брандон — имя его любимого дяди, какого-то типа из Англии, которого я ни разу не видел, и никто не звал его Брэнди. — Прошу, помоги мне. Я, спотыкаясь, выхожу из отделения, кое-как нахожу свою машину. К тому времени, как я осознаю, что делаю, я уже проезжаю половину расстояния до дома, где когда-то жили мы с Тэсс и где Тэсс живёт и сейчас. Я разворачиваюсь, приезжаю домой и напиваюсь вдрызг, до полного бесчувствия.Обратный отсчёт: 19
Ошибки профессора Копа продолжают взывать об исправлении, но они, как и его заблуждения, словно головы гидры; жизнь, несомненно, слишком коротка для того, чтобы тратить драгоценное время на такую неблагодарную работу.Гофониил Чарльз Марш, палеонтолог (1831–1899)
Я исправляю ошибки [1], и ожидаю от него того же. Это не должно задевать личных чувств нормального вменяемого человека, к числу которых Марш, к сожалению, не относится. Он делает так много ошибок и настолько неадекватен, что всегда будет подвержен возмущению и страданиям. Я подозреваю, что по нему давно плачет лечебница.Эдвард Дринкер Коп[2] , палеонтолог (1840–1897)
У Фреда, дом которого соседний с моим, есть хижина на берегу залива
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (59) »