веревочке, через шею, чтобы не потерять. Домовик – тот же леший, только что обрусел.
– Ты почем знаешь?
– Беседовали, – говорит. – Как с тобою.
– И что?
– Лютовал. Ногой топал. Синяков мне наставил. Не чванься. Не строй из себя. Не пакости в доброй избе. Угощенье оставляй дедушке. Купил дом – так с домовым.
Обошел вокруг, оглядел его с пристрастием.
Не плывет, не парит, не бурлит и не взмывает, не взыгрывает чувствами, не воркует из забытья, не взвивается от восторгов из глубин опьянения.
Холодный и рассудительный.
– Уходить тебе, – сказал буднично. – До ночи чтоб не было. Так и припечатал.
– А тебе?
– Мне – оставаться. На испытательный срок. Умолил еле. Зарок дал. Кару наложил. Дедушка-соседушка, не гневись!
Сел на лавку. Канистру отодвинул. На друга поглядел.
– Тебе, – говорю, – не прижиться. Не подладиться. Не срастись по сколу.
А он:
– Приноровлюсь. Прикиплю. Проживу и с трещиной.
– А я?
– Ты для них – с души тёмен.
Помолчали.
– Машину дашь?
– Зачем тебе машина?
– До дома доехать.
– Она же не заводится.
– Подтолкнете – заведусь.
– Не дам тебе машину, – сказал твердо. – Я из нее конуру сделаю. Кобеля посажу. Посторонних отваживать.
Посидели. Друг на друга поглядели. Расходимся – навсегда, может, а сказать нечего.
– Имей, – говорю, – в виду. Нынче – повышенный спрос на покой. На это нас и берут. На это покупают. Душа, – говорю, – при тебе?
– Тебе на что?
– Интересуюсь.
Затемнился:
– Какая нынче душа?.. Нет никакой души. Позакрывали вместе с церквами.
Говорить не о чем.
– Проводишь?
– Куда?
– До околицы.
Помолчал.
– Не велел он.
Я вышел на улицу, потоптался, оглянулся на дом.
Мой единственный друг глядел на меня с чердака в последних закатных отблесках, слабо белел лицом.
Тут, внизу, была уже ночь, залитая поверх голов, – не вынырнешь, там, наверху, у заговоренного окна, можно еще было на что-то рассчитывать.
– Привет, – говорю.
Молчит.
Присвистываю.
Не отвечает.
Кидаю затравку.
– Мне не спится, не лежится, всё по милому грустится...
На игру не идет.
Беру на интерес:
– Буду в Италии, буду и далее. Буду в Париже, буду и ближе...
Беру на жалость:
– Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест...
Беру на обиду:
– Сумел меня взять, сумей удержать...
Молчит. Глядит. Не откликается.
Его игра кончилась.
Пошел по деревне. В обратную дорогу. По сторонам не гляжу.
Уныл я пред Богом своим...
Топот сзади.
Дыхание запаленное.
Бренчание странное.
– Стой! – кричит.
Набежал.
Руку тянет.
На ладони – ботало.
Листовое, с окалиной, размером с яблоко, в кузне сработанное, с лепестками понизу и железякой внутри.
Качнешь – брякает.
– Это тебе, – сказал грустно мой единственный друг. – Брякнешь – услышу. Знать буду, где ты.
И назад пошел.
Разошлись – руки не подали.
Постеснялись, что ли?..
Двое приникли на лавочке. Рядком. В темноте. Забиженными сиротками. Перед избой без крыши. Тянули густо, тягуче, как звездам жалились. Сергей начинал, Петя подхватывал.
Я уж куда отшагал, за край поля, во тьму-тьмучую. а их всё слышно.
Гудение нутряное.
…бывалыча гости, бывалыча гости... …были совестнаи, были совестнаи... ...а теперича гости, а теперича гости... ...всё бессовестнаи, всё бессовестнаи... 7 На станции густела толпа. Ждали поезда. Опытные люди уверяли, что откроют один лишь вагон, а какой – знать этого не дано. Волновались. Строили предположения. Перебирали от нетерпения ногами. Самые хитрые – по одним им известным признакам – держались сторонкой у заветного места. Набежал тепловоз. Покатили запертые вагоны. Проплыл поверху важный проводник с фонарем в единственной раскрытой двери. – Вон! Эвон!.. Все рванули наперегонки. Лезли. Давились. Тискались. Пихались локтями и коленками. Наступали без пощады на ноги. Какой-то мужик перекрутил над головой кошелку с бидонами, и оттуда текла на головы густая, тягучая жижа. Нюхнул – варенье. Вишневое. С косточками. С боем пробились в вагон, похватали места, огляделись затравленно. Кресла мягкие. Подлокотники удобные. Подголовники чистые. Мест свободных полно. Кати – не хочу. И мы покатили. Липкие. Засахаренные. В вишневом варенье. Вагон был состыкован с тепловозом задом наперед, и нас уносило в ночь, на сумасшедшей скорости, с посвистом разбойничьим: лицами в прошлое, затылками в будущее. Сидели через проход двое доходяг, разламывали на колене плавленый сырок «Дружба», разливали по стопочкам одеколон «Цветочный». Увидели мои глаза. Перешепнулись. Поколебались самую малость. – Отлить? – Отлейте. Зажал нос. Попридержал дыхание. Залпом снял напряжение прожитой жизни...
Осталось досказать немного. Веня-каженник, мечтатель владимирский, нежный лирик, загульная, тоскующая душа, – это он сказал как-то ночью, в избе у дьякона, на исходе ведерной канистры с пивом: «Сталин-то... Слыхали, как помирал? Надел форму генералиссимуса, приколол ордена-знаки до пояса, лег на кушетку, руки сложил на груди и помер». А дьякон, человек крестьянский, затяжной в работе, истовый в вере, ласковый с детьми, подтвердил со знанием: «Всё так. Верно говоришь. Только позвал прежде священника и причастился перед смертью». Это Веня-каженник сказал мне ночью, возле избы дьякона, глядя на мелкие звезды и облегчаясь после пива: «У него хоть вера есть. А у нас чего?..» Веня-каженник умер с перепою, сорока еще не было. Сергей Михалыч – пулеметчик, облапоха переяславский, водил нас в порушенную церковь посреди деревни, откуда он самолично уволок когда-то мебель из алтаря. Провел на колокольню, бухнул в одинокий колокол, – изо всех изб посыпались на двор старухи, клюшками загрозили в небо, заругались на непутевого. В колокол бьют нынче, когда умирают, других причин нет. Руки имел золотые, прикладистые, но работать уже не хотел, потому как нагорбатился в колхозе забесплатно, вкус к работе потерял. Закатывался с нами по своякам, на полный день, из деревни в деревню: везде ставили угощение. Непомерную сковороду с яичницей. Картошки жареной. Грибков соленых. Огурцов с помидорами – по сезону. Хлеба магазинного. Непременную бутыль. Мяса нигде не было. Колбасы и не нюхали. Колбасу мы привозили с собой, по батону на избу: царский дарили подарок. Друг мой упивался тут же, я не пил – за рулем нельзя, а Сергей Михалыч за долгую гостьбу принимал самогона под два литра, да пару бутылок магазинной, да напоследок еще
…бывалыча гости, бывалыча гости... …были совестнаи, были совестнаи... ...а теперича гости, а теперича гости... ...всё бессовестнаи, всё бессовестнаи... 7 На станции густела толпа. Ждали поезда. Опытные люди уверяли, что откроют один лишь вагон, а какой – знать этого не дано. Волновались. Строили предположения. Перебирали от нетерпения ногами. Самые хитрые – по одним им известным признакам – держались сторонкой у заветного места. Набежал тепловоз. Покатили запертые вагоны. Проплыл поверху важный проводник с фонарем в единственной раскрытой двери. – Вон! Эвон!.. Все рванули наперегонки. Лезли. Давились. Тискались. Пихались локтями и коленками. Наступали без пощады на ноги. Какой-то мужик перекрутил над головой кошелку с бидонами, и оттуда текла на головы густая, тягучая жижа. Нюхнул – варенье. Вишневое. С косточками. С боем пробились в вагон, похватали места, огляделись затравленно. Кресла мягкие. Подлокотники удобные. Подголовники чистые. Мест свободных полно. Кати – не хочу. И мы покатили. Липкие. Засахаренные. В вишневом варенье. Вагон был состыкован с тепловозом задом наперед, и нас уносило в ночь, на сумасшедшей скорости, с посвистом разбойничьим: лицами в прошлое, затылками в будущее. Сидели через проход двое доходяг, разламывали на колене плавленый сырок «Дружба», разливали по стопочкам одеколон «Цветочный». Увидели мои глаза. Перешепнулись. Поколебались самую малость. – Отлить? – Отлейте. Зажал нос. Попридержал дыхание. Залпом снял напряжение прожитой жизни...
ЭПИЛОГ
Осталось досказать немного. Веня-каженник, мечтатель владимирский, нежный лирик, загульная, тоскующая душа, – это он сказал как-то ночью, в избе у дьякона, на исходе ведерной канистры с пивом: «Сталин-то... Слыхали, как помирал? Надел форму генералиссимуса, приколол ордена-знаки до пояса, лег на кушетку, руки сложил на груди и помер». А дьякон, человек крестьянский, затяжной в работе, истовый в вере, ласковый с детьми, подтвердил со знанием: «Всё так. Верно говоришь. Только позвал прежде священника и причастился перед смертью». Это Веня-каженник сказал мне ночью, возле избы дьякона, глядя на мелкие звезды и облегчаясь после пива: «У него хоть вера есть. А у нас чего?..» Веня-каженник умер с перепою, сорока еще не было. Сергей Михалыч – пулеметчик, облапоха переяславский, водил нас в порушенную церковь посреди деревни, откуда он самолично уволок когда-то мебель из алтаря. Провел на колокольню, бухнул в одинокий колокол, – изо всех изб посыпались на двор старухи, клюшками загрозили в небо, заругались на непутевого. В колокол бьют нынче, когда умирают, других причин нет. Руки имел золотые, прикладистые, но работать уже не хотел, потому как нагорбатился в колхозе забесплатно, вкус к работе потерял. Закатывался с нами по своякам, на полный день, из деревни в деревню: везде ставили угощение. Непомерную сковороду с яичницей. Картошки жареной. Грибков соленых. Огурцов с помидорами – по сезону. Хлеба магазинного. Непременную бутыль. Мяса нигде не было. Колбасы и не нюхали. Колбасу мы привозили с собой, по батону на избу: царский дарили подарок. Друг мой упивался тут же, я не пил – за рулем нельзя, а Сергей Михалыч за долгую гостьбу принимал самогона под два литра, да пару бутылок магазинной, да напоследок еще