сильной своей стороной. Выходит, я только что упустил свой самый большой шанс. А может, все это произошло до нашей встречи? Тогда ты не обязана ничего рассказывать. Твое прошлое меня не касается. Я свое прошлое и не подумал бы обсуждать с тобой. Да и что там обсуждать! Когда занимаешься умственным трудом, тебе не до милых шалостей, всяких там попок и прочих прелестей. Тебя интересует совсем другое: заботливая ли у тебя квартирная хозяйка, принесет ли она тебе яичницу с беконом после одиннадцати вечера, теплая ли у тебя постель, с какой ноги ты встал, не остыл ли суп? Может, раз в тысячу лет ты и потреплешь горничную за задницу — при том невероятном условии, что она вообще имеется в наличии — горничная, конечно, а не задница, — но все это, разумеется, не имеет значения, если у тебя есть жена. Если у тебя есть жена, твои мысли сами собой текут в другом направлении. То есть ты никогда не допустишь, чтобы твой друг-шафер занял твое место. К черту друга-шафера, вот мой девиз! Это человек, который, набычившись, идет вперед, несмотря на ветер и непогоду; это человек, который добивается своей цели. Волевой и практичный. (Пауза.) Человек, которому плевать на все с высокого дерева. Человек с железным чувством долга. (Пауза.) Тебе, наверное, кажется, что первое противоречит второму. Но поверь, это не так. (Пауза.) Ты следишь за моей мыслью?

Ребекка. О да! Я забыла тебе рассказать. Это было так странно. Как-то в середине лета я выглянула из окна в сад… помнишь, в том доме в Дорсете? Нет, конечно, тебя там не было. Там никого не было. Вообще никого. Я была одна. Я выглянула в окно и увидела толпу, которая шла через лес к морю. В сторону моря. Им, наверное, было очень холодно. Все в пальто, хотя стоял такой чудесный день. Чудесный, теплый дорсетский день. С собой они несли чемоданы. Их сопровождали… гиды. Вели их… приглядывали за ними. Они шли через лес, а я смотрела издалека… шли через уступы и ямы к морю. Потом я потеряла их из виду. Но мне было интересно, и я поднялась по лестнице на самый верх, к окну, и сквозь макушки деревьев увидела, что они уже на берегу. Гиды… вели их по пляжу. День был изумительный. Такой солнечный, безветренный. И я увидела, что они входят в воду. Их медленно накрыло прибоем. Чемоданы покачивались на волнах.

Делвин. Когда это было? Когда ты жила в Дорсете? Я там никогда не был.

Пауза.

Ребекка. Кстати, на другой день кто-то мне сказал, что подобное называется «слоновой болезнью воображения».

Делвин. Что значит «кто-то»? Что значит «на другой день»? О чем это ты?

Ребекка. Слоновая болезнь воображения означает, что, к примеру… ты капнул соусом на скатерть, вдруг эта капля растет, растет и превращается в целое море. Море соуса окружает тебя со всех сторон, и в конце концов ты захлебываешься в нем, как в пучине. Это ужасно. Но виноват ты сам. Ты сам навлек это на себя. Ты — не жертва, ты — причина этого. Потому что это ты разлил соус. Ты… поддался.

Пауза.

Делвин. Поддался?

Ребекка. Да.

Пауза.

Делвин. Тогда в чем дело? Ты готова утонуть в соусе? Или ты предпочитаешь умереть за родину? Решай. Что скажешь, радость моя? Почему бы нам не поехать в город и не пойти в кино?

Ребекка. Как странно, во сне… давным-давно… меня кто-то так позвал… «радость моя». (Пауза.) Я повернула голову… во сне. Хотя не знаю, было ли это во сне или я уже проснулась. Но голос я слышала во сне. Это точно. Голос сказал «радость моя». (Пауза.) Да. (Пауза.) Я шла по замерзшему городу. Даже земля промерзла насквозь. И снег был странного цвета. Не белый. Вернее, белый, но со множеством оттенков. Как будто в прожилках. И не гладкий, как обычно, а бугристый. Я подошла к вокзалу и увидела поезд. Там были люди. (Пауза.) И мой друг, тот, кому я отдала сердце с первой минуты нашей встречи, мой дорогой, мой самый любимый, я видела, как он шел по платформе и вырывал детей из рук у рыдающих матерей.

Молчание.

Делвин. Там была и Ким с детьми?

Она с недоумением смотрит на него.

Ты собиралась сегодня повидать Ким и детей. Твою сестру Ким и ее детей.

Ребекка. Ах, да, Ким! Дети! Да-да, Конечно, я их видела. Мы пили чай. Я разве тебе не сказала?

Делвин. Нет.

Ребекка. Конечно, видела.

Пауза.

Делвин. Как они?

Ребекка. Бен уже говорит.

Делвин. Правда? Что именно?

Ребекка. Ну, «меня зовут Бен» и все в таком духе. Зовет маму мамой.

Делвин. А как Бетси?

Ребекка. Начала ползать.

Делвин. Да ну?

Ребекка. Наверное, она пойдет раньше, чем мы думаем. Вот увидишь.

Делвин. Может, она и говорить начнет раньше. Будет лепетать что-нибудь вроде «меня зовут Бетси».

Ребекка. Ну да, я виделась с ними. Мы пили чай. Но… моя бедняжка-сестра… просто не знает, что делать.

Делвин. То есть?

Ребекка. Понимаешь, он хочет вернуться… понимаешь… звонит и просит, чтобы она позволила ему вернуться. Говорит, что не может без них, говорит, что все кончено, и он теперь один, со старым завязал.

Делвин. В самом деле?

Ребекка. Ну, он так говорит. Жалуется, что скучает по детям.

Пауза.

Делвин. И по жене тоже?

Ребекка. Говорит, что стал другим. Говорит, ничего серьезного и не было, просто секс.

Делвин. М-м. (Пауза.) А Ким что? (Пауза.) Что на это Ким?

Ребекка. Говорит, что видеть его не хочет. И никогда не захочет. Говорит, что не сможет спать с ним. Никогда. Ни сейчас, ни потом.

Делвин. Почему?

Ребекка. Никогда, и всё.

Делвин. Но почему?

Ребекка. Конечно, я была у Ким. Но почему ты спрашиваешь? Ты что, не веришь?

Делвин. Ну, не знаю. Ты просто говорила, что собираешься зайти к ней выпить чаю.

Ребекка. Так оно и было! Само собой! Это же моя сестра. (Пауза.) Угадай, куда я потом пошла. В кино!

Делвин. Вот как! Что показывали?

Ребекка. Комедию.

Делвин. М-м. Смешную? Ты смеялась?

Ребекка. Публика смеялась. Все вокруг смеялись.

Делвин. А ты?

Ребекка. Вокруг смеялись. Это же комедия. Понимаешь, там девушка… и молодой человек. Обедают в роскошном ресторане в Нью-Йорке. Он ее смешит.

Делвин. Каким образом?

Ребекка. Ну… сыплет остротами.

Делвин. Понятно.

Ребекка. В следующем эпизоде он берет ее с собой в пустыню, в экспедицию. Они едут в фургоне. Понимаешь, она впервые в пустыне. Ей приходится всему учиться.

Пауза.

Делвин. Это, наверное, забавно.

Ребекка. Прямо передо мной, вернее, чуть правее сидел человек. За все время он ни разу не шелохнулся. Пальцем не пошевелил — будто оцепенел, прямо трупное окоченение какое-то. Не издал ни одного