влечет нажива от самого газетного (resp.: другого медийного) бизнеса. В плане рационального поведения этот случай самый благоприятный, ибо такой дядя с его девизом «Кормимся, Ваше сиятельство» сам понимает, что fas и что nefas, и другим объяснить в состоянии. Называть таких медийно опытных дядей нет надобности — они живут средь нас и всем известны;

б) дядя, который не получает непосредственной существенной выгоды от газеты, сама газета, радиостанция etc. может быть даже убыточной, но благодаря умной постановке дела мнение, выраженное газетой, оказывается весомым или даже решающим. Причем в весьма важных вопросах, цена которых такова, что вполне окупает убытки от собственно газеты. Наиболее успешным таким дядей был В. А. Гусинский со своим Уникальным Журналистским Коллективом, и дело его не вполне погибло в 2000 г. Иные дядья здравствуют и поныне;

в) дядя, который в собственно газетном деле не является ни сребролюбивым, ни властолюбивым (деньги и власть он получает из других источников), а наслаждением его является покровительство Шекспирам и Мольерам как таковое. Лишь попутно этот дядя надеется, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдет еще многое приятного в том же духе. Например, что писатели и артисты будут слагать ему оды: «Славный внук, Меценат, праотцев царственных, // О, отрада моя, честь и прибежище!» В прежние века такой вид покровительства словесности вообще являлся преобладающим, в более поздние времена такие дядья являлись в образе Людвига II Баварского и Ю. М. Лужкова.

Разновидности дядьев воплощают в себе: первые — страсть к злату, вторые — властолюбие, ибо приятно ощущать себя громовержцем или, в другом варианте, утонченным кукловодом, третьи — любовь к почестям, ибо лестно быть Медичи, хотя бы даже и в трехрублевом варианте. Конечно, такие чистые типы встречаются редко, обыкновенно в дяде наблюдается смесь мотиваций, но ценным свойством всех вышеперечисленных дядьев является сознательность. Они знают, что делают и что побуждает их заниматься медийным промыслом, соответственно, и творческие работники понимают дядю, отчасти отождествляют свои и его интересы, и газетное дело цветет, аки вертоград. Или, по крайней мере, как-то прозябает.

Наш век, однако, породил новый тип дяди. Новый дядя является драгоценным инвестором, ибо творческие работники, любя деньги, в то же время искренно не знают и не хотят знать, откуда они берутся, — для этого есть дядя. В то же время дядя, тянущий лямку и дающий деньги, столь же искренно не понимает, зачем ему это надо, и не только под микрофон, но даже и на духу, без всякого микрофона, затрудняется объяснить, за каким чертом его понесло на эту галеру, а только задается вопросом: «Как это я дошел до жизни такой и что это вы, господа, со мною делаете?» Работники все более раздражаются прижимистостью дяди, тот не меньше раздражается необходимостью содержать параситов, смысл какового содержания ему непонятен, взаимное раздражение нарастает, покуда лавочка не закрывается. Параситы отмечают, что дядя умучен жидочекистами, после чего идут делать мир лучше и нести свет истинного учения к новому дяде. Затем цикл повторяется.

О такой организации партийной литературы ни товарищ министра, ни вождь мирового пролетариата ничего нам не говорят.

(обратно)