вопрос: «Хорошо тебе было?»

Именно дурацкий, поскольку до него давно уже дошло, что во всем этом деле ее интересует нечто совсем другое. Был как-то случай, когда он оказался не на высоте — увы! в последние годы у него иногда случались проскачки, — и он лежал лицом вниз, опустошенный и полный отвращения к себе самому, а она гладила его ухо и шептала: «Ну и ладно, пусть не вышло — что тут такого? Ты, главное, не огорчайся, а обо мне не думай: мне ведь это не так уж важно, мне главное для тебя, чтоб тебе было хорошо».

Ни одна из его многочисленных баб, не говоря уже о его многочисленных дамах, ни за что бы этого не сказала, даже если бы и подумала: считалось, что современная женщина должна быть постоянно сексуально озабочена и тем привлекательна. Но Лия не была ни его баба, ни его дама — она была пай-девочка, маменькина дочка, в-тихом-омуте-черти-водятся, и потому он вместо одного дурацкого вопроса задал другой, который давно вертелся у него на языке:

— Зачем я тебе нужен, такой старый? Нашла бы себе мальчика.

Лия, не поднимая головы, передернула плечами:

— Терпеть не могу мальчишек — дураки! И ладони у них потные...

Рыжая голова чуть повернулась, рыжий глаз смотрел мимо него куда-то в глубь времен:

— Знаешь, какой ужасный случай у меня был с мальчишками? Два года назад я была в пионерском лагере... (Господи, всего только два года назад! Два года назад она ходила строем, и пела пионерские песни, и играла в летучую почту и в палочки-стукалочки! А что он делал тогда — с кем пил, с кем спал? И не вспомнить!) И там я подружилась с вожатой отряда мальчишек — средняя группа, лет по двенадцать. Захожу я как-то вечером к ним в спальню, а она куда-то вышла. Мальчишки спать укладываются. Я хотела ее подождать, присела на чью-то кровать, и тут они вдруг на меня навалились! Все-все — не знаю, сколько их было; может, двадцать, может, тридцать. Они повалили меня на кровать и все на меня полезли. Не знаю, чего они хотели, но руками они меня обшарили с ног до головы — и все это молча, только сопели. Хватали меня, мяли, тискали, юбку содрали и майку разорвали, а один все пытался меня за грудь укусить, — рот мокрый, слюнявый, противный! Не помню, как я их сбросила, как вырвалась, во мне просто нечеловеческая сила какая-то открылась. Я вскочила, а они на мне повисли и за руки и за ноги цепляются. Не отпускают и молчат, только сопят. Я почему-то тоже не кричала, и мы возились там в полной тишине. Мне казалось, у них сто рук, тысяча рук, но я как-то отодрала эти руки — липкие, потные — и выбежала из комнаты, без юбки, в разодранной майке. Куда побежала, не помню, я была почти без сознания, помню только, что я плакала и так дрожала, что зуб на зуб не попадал. А ты говоришь, нашла б себе мальчика! Ну уж нет!

Ее бил озноб. Он хотел погладить ее, утешить, вернуть из прошлого, но тут дверь комнаты беззвучно распахнулась. В щель просунулась косматая седая голова и хрипло каркнула:

— Лия, где ты? Где ты? Где ты?

Виктор отпрянул, прижался к стене, но это было бесполезно: спрятаться все равно было некуда. Старуха смотрела прямо на него, глаза были тусклые, как затянутые тиной озера, узкая щель рта открывалась и закрывалась с механической равномерностью:

— Лия, где ты? Где ты? Где ты?

Он ожидал, что Лия засуетится, задохнется от ужаса, по крайней мере, хоть натянет одеяло на голые плечи. Но Лия враз успокоилась и, не пытаясь прикрыться, будничным, скучным голосом ответила:

— Да здесь я, бабушка, здесь. Успокойся.

Натужно шаркая, старуха протиснулась в комнату и привалилась спиной к двери. Все так же глядя прямо на Виктора, она начала с механической равномерностью биться о дверь затылком. Стук от ударов был глухой и легкий, словно деревом о дерево. При каждом ударе седые космы взлетали над невидящими глазами, застиранный бумазейный халат распахивался, приоткрывая обтянутые пупырчатой кожей ключицы. Под грубой бязевой рубахой колыхалась обвисшая грудь. Рот открывался и

закрывался, открывался и закрывался, как у щелкунчика, — из него выскакивали скорлупки слов:

— Лия, где Рина? Где Рина? Ее арестовали, да? Ее арестовали? Где Рина? Рину арестовали, да?

Лия набросила халатик и с привычной легкостью сбежала по лесенке вниз. Руки ее прижали плечи старухи к дверям, уменьшая амплитуду ударов. В ее движениях была та же механическая равномерность, хорошо отлаженная заученность.

— Тише, бабушка, тише. Ты же знаешь, мама на работе.

Старуха затихла. Когтистая лапа ощупала Лию, пробежала по лицу вниз к шее:

— Это ты, Лия? А где Рина? Ее арестовали? Зачем ты скрываешь от меня, что ее арестовали? Все равно я узнаю, когда они сюда придут!

Лия обхватила бабкины плечи и тихонько подтолкнула ее к выходу. Старуха послушно повисла у нее на руках, будто у нее вдруг кончился завод. Шурша и шаркая, они вышли в коридор, дверь за ними закрылась. Когда Лия вернулась, Виктор спросил:

— А что ты ей сказала про меня?

— Она тебя даже не заметила, — Лия быстро взглянула и отвела глаза. — Что, испугался?

Он вдруг понял, что она стыдится. Не хочет смотреть на него — боится прочесть в его глазах ужас или отвращение. Отстранясь, она стояла отчужденно, готовая к любой его реакции. Он разом вошел в это ее ощущение, подхватил его, разделил, сопережил вместе с ней. И в который раз удивился столь неожиданной встрече с самим собой: ведь так давно он не понимал никого, даже себя, был равнодушен ко всему, был глух, слеп, мертв, словно стеной отделен от жизни живых. Ладонью он легонько коснулся ее напряженной шеи, и она сразу поверила в его дружеское сочувствие. Она ничего не сказала, а он без слов принял ответный сигнал, словно связь между ними была химическая и он читал ее мысли кончиками пальцев.

— Давно она так?

— Всегда, сколько я помню. Мама говорит, это началось в сорок девятом, когда дядю Давида арестовали. Его забрали ночью, и он исчез, даже не написал ни разу. А дедушку забрали в тридцать седьмом, и он тоже исчез... Ну, она с тех пор ждет, что придут за мамой. Или за мной... Сидит весь день, забившись в угол, как сова, и ждет. Поэтому я никого к нам никогда не зову. Ведь с ней это в любую минуту может случиться.

Вот как: значит, она всегда живет с этим, помнит и молчит, ни разу ему не сказала, даже не упомянула.

— Ты что, стесняешься ее?

— Господи, чего я только не стесняюсь! Что я еврейка — раз, во всяком случае, когда была маленькая, стеснялась. И что рыжая — тоже. Ты не поймешь, ты никогда не был рыжим. А уж бабушка, это вообще край света. Когда какая-нибудь девчонка из класса заходила узнать, что задано, я просто умирала: а вдруг появится бабка и погубит меня навсегда!

И при всем при том она настаивала