отправляющийся на балтийский курорт. День, проведенный в столице, полон был солнца, звуков военного оркестра, пузырьков лимонада, скрежета гостиничного лифта и гула бесед, которые отец вел с несколькими солидными торговцами на террасе кафе. Ганс Касторп так и не узнал, поехали ли они тогда через Берлин в связи с делами отцовской гамбургской фирмы или для того, чтобы проконсультироваться с мировой знаменитостью — профессором Ландау, который прописал матери какие-то экзотические капли. Однако воспоминание о том путешествии было столь живым и ярким, что вытесняло несущественные мелочи. Спальное купе, освещенное тусклой электрической лампочкой, словно сказочный сундук перемещалось в ночи. Из этой ночи и выплывали, чтобы навсегда уже застрять в памяти, образы: окна домов в центре города, силуэты людей, походившие на вырезанные из черной бумаги фигурки, пустые перроны провинциальных станций, одинокие домики путейцев, наконец, вуаль предрассветного тумана, в воспоминаниях всякий раз превращающаяся в ослепительную белизну песчаных дюн, среди которых маленький Касторп провел тогда две счастливейшие недели лета.

Итак, выбор был нелегким: за путешествие морем говорил профессиональный долг, ощущаемый, впрочем, довольно смутно, зато железная дорога сулила будущему кораблестроителю известное удовольствие от погружения в давно прошедшее время, этакий плюсквамперфект. В конце концов он остановился на первом варианте и, запасшись билетом Северогерманского пароходного общества «Ллойд», двадцать восьмого сентября поднялся по трапу «Меркурия», который, приводимый в движение современной паровой машиной, взял курс на Гданьск, разрезая седые морские волны со скоростью одиннадцать узлов. Когда за кормой судна для перевозки малых грузов исчезли краны гамбургского порта, стоящий у поручней пассажир Ганс Касторп ощутил непривычное волнение. Он впервые покидал родной город не по случаю летних или зимних каникул, а для того, чтобы изменить ход жизни. Об этом он и размышлял, глядя, как могучая сила гребного винта без устали взбивает темную массу воды. Бурлящий кильватер тянулся за кормой «Меркурия» не менее сотни метров и исчезал где-то вдали, поглощенный стихией.

Было в этом безустанном движении какое-то тревожное постоянство, покой, достигающийся высочайшим накалом преображения: ведь в полумиле за кораблем вода выглядела так, будто вовсе не была минуту назад вспахана многотонной стальной громадой, созданной человеком. Наблюдение это, при всей своей банальности, поразило Ганса Касторпа. Не таково ли земное бытие? Непрерывное движение прекращается вдруг в некой точке горизонта, не оставляя следов, — и всё. Пасторы, правда, в таких случаях говорят о вечности, философы — о памяти, осиротевшие родственники ставят надгробия и вспоминают усопших, но все это нужно живым и сути вещей не меняет; мы уходим бесследно и безвозвратно. Размышляя так, стоящий у поручней юный путешественник не без удивления обнаружил, что в душе у него звучит мрачная, пессимистическая мелодия, как никогда еще прежде упорно не желавшая его покидать. Похожая на музыкальный пассаж в минорной тональности, мелодия эта, эхом отразившись невесть от чего, возвращалась подобно волне. Но Касторп обнаружил еще кое-что: ему почему-то ничуть не хотелось гнать от себя этот мотив, напротив — он с удовольствием в него вслушивался.

— Попрошу надеть пелерину! — зычный голос обрушился на юного пассажира, перекрывая шум волн. — Этих маленьких капелек не видишь и не ощущаешь, но через минуту вы промокнете насквозь — воспаление легких обеспечено. А у нас здесь врачей нет.

Отразившееся на лице Касторпа изумление, вероятно, было таким неподдельным, что на щербатой физиономии боцмана мелькнула улыбка, и он деловито добавил:

— Пелерины пассажирам выдаются возле офицерской кают-компании — вам об этом не говорили? Ну да, мы не держим специального офицера, чтобы вас обслуживать.

Сказав так, боцман повернулся на пятках и, не дав пассажиру возможности хотя бы коротко что-нибудь ответить, направился на левый борт, легко перескакивая через уложенные под кабестаном свернутые тросы. Касторп в своей куртке из шотландской шерсти воспаления легких не боялся, однако вынужден был признать правоту боцмана: влажность с каждой минутой увеличивалась, и лучше было поскорее покинуть палубу, нежели расспрашивать про пелерину.

Таким образом, наш путешественник прервал свои юношеские размышления, и очень вовремя, поскольку, когда он уже спускался по узкой лесенке в каюту, раздался громовой голос колокола, призывающего пассажиров на первую совместную трапезу.

Пассажиров, включая Касторпа, было четверо. Мадам де Венанкур направлялась в Гданьск, где ее супруг вот уже десять лет безуспешно пытался вернуть загородную усадьбу, принадлежавшую его французским предкам. В Гамбурге, куда мадам де Венанкур прибыла из Бордо на голландском судне, она пересела на «Меркурий», привлеченная сходной ценой билета. Кьекерникс представлял бельгийскую деревообрабатывающую компанию, хотя сам был голландцем, о чем не преминул незамедлительно сообщить. А пастор Гропиус, проведя двадцать лет среди чернейших из черных племен банту, год скитался по Германии в поисках прихода, пока наконец не получил предложение отправиться в деревушку на высоком холме, откуда — как заверил его в письме советник консистории Холле — в погожие дни видны готические башни древнего Гданьска.

Всех весьма любезно, хотя и сдержанно, приветствовал капитан «Меркурия» господин Матиас Хильдебрандт, после чего, сославшись на дела, удалился. Были поданы жирный бульон с лапшой, солидный кусок отварного мяса под соусом с хреном, картофель, брюссельская капуста, тушеная морковь с горошком, квашеная капуста. Мадам де Венанкур прихлебывала французское vin de table^[3], которое стюард, выполняя ее настойчивое пожелание, часом раньше поставил в графине на стол, дабы оно достигло должной температуры. Ганс Касторп, как и пастор Гропиус, удовлетворился не самым лучшим сортом пльзеньского. Только торговец Кьекерникс явился к столу с собственным напитком. Это была ввозимая из Китая рисовая водка, которую представитель деревообрабатывающей компании наливал из зеленой бутылки во внушительных размеров чарку и выпивал залпом после каждого добросовестно прожеванного куска.

Все, кроме Ганса Касторпа, говорили громко, как будто только что начавшееся путешествие привело их в состояние эйфории, благодаря чему случайные попутчики разом превратились в веселую компанию школьников, на время экскурсии освобожденных — конечно, в разумных пределах — от строгих