мальчик. Она была сентиментальна и обожала Губерта. Поэтому имела в виду обвинить в убийстве одну лишь меня. А если б я решила сказать правду, чем это помогло бы мне? Каково будет мне признаться, что я наблюдала за Губертом, то есть наблюдала, как ребенок всего четырех лет от роду готовит мучительную смерть своему дедушке, и не сказала ни слова, чтобы остановить такую затею. Едва ли могла бы я доказать, будто не понимала, в чем смысл того, что я увидела. Наконец, я вытерла пролитую жидкость, я долила чашку. Не забудьте, Аллегра ничем не рисковала: ни жизнью ни репутацией. Снова судить ее было нельзя. Вот почему она дожидалась завершения процесса. И оказалась навсегда вне опасности. А я? В обществе, в котором я вращалась, репутация значила все. Аллегре стоило вымолвить правду в присутствии кого‑то из прислуги, и мне конец. Правда на удивление способна сковывать. И дело не только в репутации. Я платила в ужасе перед виселицей.

23*

355

— Но чем же она могла доказать? — спросил Далглиш.

Вдруг она посмотрела на него и разразилась диковатым хриплым смехом, вырывавшимся из горла так долго, что жилы чуть не лопнули от натуги.

— Конечно же, у нее было чем доказать! А вы, глупец, не догадались? Она взяла мой платок, тот, которым я вытерла мышьяковую микстуру. Вспомните о ее профессии. В какое‑то мгновение того вечера, наверное, когда мы все толпились у постели деда, два пухлых пальца тихонько проникли за ткань моего вечернего платья и извлекли тот запачканный изобличающий лоскуток.

Она бессильно потянулась к ящику тумбочки. Далглиш угадал ее желание и открыл ящик. Там на самом верху лежал квадратик тончайшей ткани с кружевной каймой ручной работы. Далглиш вынул его. В уголке изящно вышита ее монограмма. Половина платочка все еще загрубелая и в бурых пятнах.

— Она поручила своим адвокатам вернуть платок мне после ее смерти. Она всегда знала, где я нахожусь. Знать — это превратилось в ее работу. Я смогла спрятаться от друзей и от семьи, даже от этого мальчика, все подраставшего, но только не от нее. Вот видите, так сказать, она всю жизнь питала ко мне интерес. А теперь она умерла. И я скоро за ней последую. Возьмите платок, если вам угодно, мистер Далглиш. Нам обеим он уже нн к чему.

Далглиш положил его в карман и ничего не сказал. В ближайший удобный момент надо будет удостовериться, что платок полностью сожжен. Но еще надлежало спросить:

— Не могу ли я быть вам чем‑нибудь полезен? Может, хотите что‑то передать или с кем‑то поговорить? Нет ли у вас нужды в священнике?

Опять раздался такой же диковинный хрипльш смех, только стал он помягче:

— Мне нечего сказать священнику. О содеянном я сожалею лишь потому, что не достигла успеха. Едва ли это удовлетворительная настроенность для добропорядочной исповеди. Но к ней я не питаю зла. Ни зависти, ни озлобления или неприязни. Она выиграла, я проиграла. Надо уметь проигрывать. Я расплатилась, мистер Далглиш. За эти шестьдесят семь лет я расплатилась. Ах, Бабенька Алле с ее мухоморкой! Ухватила меня за крылышки на всю остальную мою жизнь.

Она откинулась на подушки, словно бы внезапно обессилев. Минуту оба молчали. Потом она заговорила с неожиданной живостью:

— По — моему, ваш приход пошел мне на пользу. Буду вам весьма обязана, если вы сочтете возможным приходить сюда ближайшие три дня. После этого я не стану вас больше беспокоить.

Не без осложнений Далглиш продлил свой отпуск и поселился в местной гостинице. К ней он приходил каждый день. Оба ни разу больше не заговорили об убийстве. А когда он со всею пунктуальностью явился на четвертый день, то был оповещен, что мисс Годар почила с миром минувшей ночью, никого не потревожив. Она, как сама говорила, умела проигрывать.

Неделей позже Далглиш сообщил канонику:

— Мне удалось повидать человека, детально изучившего это дело. Он уже сделал за меня почти всю работу. Я вчитался в протокол судебного процесса и съездил в Колбрук — Крофт. И еще встретил одну личность, тесно связанную с делом, но ныне уже умершую. Вы, я знаю, не пожелаете, чтобы я разглашал чужие секреты или говорил о большем, нежели надобно. — Прозвучало это помпезно и грозно, но справиться с собой не удалось. Каноник тихо проговорил слова одобрения. Слава богу, он не был почемучкой. Когда доверял, то доверял полностью. Если Далглиш поручился, нечего и обсуждать. Но каноник был в нетерпении. Подозрения одолевали его. Далглиш поспешил продолжить: — В результате даю вам честное слово, что вердикт был справедлив и состояние вашего деда, достающееся вам, до последнего гроша ничем не связано с чьими‑либо дурными делами.

Он отвернулся и стал глядеть в окно на нежную зелень в прохладе летнего дня, чтобы не подсматривать, какую радость и облегчение доставил канонику. Старик, видимо, возносил в своем стиле благодарение. Потом Далглиш расслышал, что крестный заговорил: о своей признательности, о том, сколько же ведь времени ушло на расследование.

— Пойми меня правильно, Адам. Но когда со всеми формальностями будет покончено, мне бы хотелось от твоего имени сделать пожертвование на благотворительные цели, близкие твоему сердцу.

Далглиш улыбнулся. Его благотворительные взносы были безличны — ежеквартально банк производил соответствующие перечисления. Каноник, очевидно, относился к благотворительным делам, как многие к старым костюмам: все хороши, но некоторые идут тебе больше и нравятся больше, чем прочие.

И тут Далглиша осенило.

— Как прекрасно ваше предложение! Мне понравилось то, что я узнал про Бабеньку Алле. Будет приятно пожертвовать что‑то от ее имени. Существует ли общество воспомогцествования немощным и бедствующим эстрадным артисткам, фокусникам и им подобным?

Провидчески каноник знал такое общество и его название.

— Тогда, каноник, я думаю, — сказал Далглиш, — Бабенька Алле согласилась бы, что вклад на их нужды будет очень к месту.