- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (142) »
мазаны!
Преступление актрисы Марыськиной
Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской. — Ого! — сказала премьерша. Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову. — Боже! — с ужасом в глазах вздохнул любовник. — Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы еще выучил, а два фунта — не выучу. «Дурак ты, дурак!», — подумала выходная актриса Марыськина. — Это не роль, а Библия! — вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки. «Дура ты, дура, — подумала Марыськина. — Оторвала бы для меня листков десять — я бы вам показала!» Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев и вторая актриса Макдональдова. Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания: — А мне? — Есть и тебе, милочка, — улыбнулся режиссер. — Вот тебе ролька — пальчики проглотишь. Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка. — Это такая роль? — Такая. — Да где она? — Вот. — Я ее и не вижу, — обиженно сказала Марыськина. — Ничего, — вздохнул режиссер, — она маловата, но зато дает громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья — во втором акте. — А что я говорю? — Вот что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… („с ней“ — указал ре-жиссер на Любарскую)… говорит: „Наконец-то собралась к вам, милые мои…“ Солнцева. „Очень рада, садитесь“. — „Сяду и даже чашечку чаю выпью“. „Сделайте одолжение!“ Полуянова садится, пьет чай». — И это все? — с отвращением спросила Марыськина. — Хоть бы две странички дали… — Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…Сяду и даже чашечку чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет — «выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью». Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни! Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала: — А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонкочувствующая, рвется куда-то. — Ладно, — равнодушно кивнул головой режиссер. — Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее… — Я ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой… — Толкуй! Дальше…. «Роль слуги Дамиана»! Это вам, Аполлонов. «Горничная Катерина» — Рабынина-Вольская! Марыськина отошла в угол в задумчивости… …Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены — тихий разговор ничего не подозревающих гостей… Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала: — Неужели? О, негодяй! В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших. Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» — хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила: — Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз! Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала: — Наконец-то собралась к вам, милые мои! — Очень рада, — приветливо сказал суфлер. — Садитесь. Хозяйка дома вполне согласилась с ним: — Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не сади-тесь? Садитесь! Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала: — Сяду, и даже чашечку чаю выпью! Она опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось. «Все… — подумала она. — Все! Вот она и роль!..» И неожиданно сказала вслух: — Да… что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым — там и напьюсь. Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху. — Сделайте одолжение, — согласился гостеприимный суфлер. — Пожалуйста! Сделайте одолжение… Я очень рада, — преувеличила Солнцева. — Да… — сказала Марыськина. — Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу. — Замолчите! — прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. — «Солнцева отходит к другим гостям». — Что это вы, милая моя, такая бледная? — спросила вдруг Марыськина. — Неприятности? — Да… — пролепетала Солнцева. От приветливости суфлера не осталось и следа. — Молчите! Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к другим гостям»! Солнцева! Отходите! Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила: — Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай. — Успеете поздороваться, — печально прошептала Марыськина. — Ах, если бы вы знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж — это грубое животное без сердца и нервов! Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула: — Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком. — Замолчишь ли ты, черт тебя возьми! — прошептал энергично суфлер. — Оштрафует тебя Николай Алексеич — будешь знать! — Передо мной рисуется другая жизнь, — сказала Марыськина, ломая руки. — Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?! — Успокойтесь! — сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом лицо. — Извините… Я пойду к другим гостям. Марыськина схватилась за голову. — К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков… О, бож-же, как тяжело… Все знают только — ха-ха! — богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать… Господи! Какое мучение! — Она с- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (142) »