года Кавагое, Маргулис, Лешка Романов и кузен Андрея Лешка Макаревич образовали группу «Воскресенье» с подпольным статусом. Они записали очень неплохую программу, причем в записи принимали участие Андрей Сапунов и я в качестве эпизодически приглашаемого клавишника.

Среди взволнованной общественности распространился слух о том, что оставшийся в одиночестве Макаревич постригся в монахи и стал отшельником. Затем появился другой слух, относительно того, что, дескать, он поехал в Польшу «на стажировку к Чеславу Немену». Сейчас никто уж и не помнит, кто был такой этот Чеслав Немен, равно как и группы «Но-то-цо», «Червоны гитары», «Брейкаут», «Скальды» и пр. Для забывчивых скажу, что это были артисты из братской Польши, в которой с музыкой было чуть-чуть посвободнее. Поэтому даже на московских гастролях полякам разрешалось играть громко и использовать всякие «примочки», что скрашивало «пшеканье», из-за которого ни одна польская песня никогда не станет мировым хитом. «Пшеков» же охотно слушали и даже покупали их пластинки. Недавно я прослушал альбом группы «Но-то-цо» тех времен. Чуть не стошнило. Какие-нибудь «Блестящие» и то лучше. Ну а Чеслав Немен экспериментировал в джаз-роке и играл на синтезаторе. Не как Джон Лорд, конечно, но все-таки играл. Так вот, якобы к нему поехал расстроенный Макаревич, после чего «напитался идеями» (чем можно было в Польше напитаться?) и создал новую «Машину».

Как гласит опять же классическая версия, к пьяному Макаревичу приехал пьяный Кутиков, который в свое время играл в «Машине», но был отчислен за профнепригодность не без участия Сергея Кавагое, узким японским глазом и острым ухом определившего, что попасть в ноты Александр Викторович никак не может. Но Кутиков сообщил, что за отчетный период стал играть гораздо лучше, что у него на примете есть молодой специалист-химик — выпускник химфака МГУ Валера Ефремов, игравший вместе с ним на барабанах в группе «Високосное лето», а также «гениальный клавишник». Под последним он подразумевал меня. К тому же он сообщил, что у меня есть настоящее музыкальное образование. Наверное, что-то из пьяной беседы запало в мозги Макару, и он пригласил меня поработать в коллективе. Так гласит каноническая версия, растиражированная газетами и журналами начала 80-х годов.

На самом деле все происходило не так, вернее, не совсем так. Кстати, именно в этом месте я хочу поблагодарить Кутикова и Макаревича (в первый и последний раз в этой книге) за то, что они проявили редкую дальновидность и гражданское мужество, поскольку пригласить к себе в группу такого раздолбая как я, было Поступком с большой буквы П. В реальности все было гораздо менее поэтичным и романтичным. Чтобы понять, почему я очутился в «Машине», нужно немного рассказать о себе, любимом. Помните анекдот об объявлении в газете в рубрике «Знакомства» — «Коротко о себе. 25 сантиметров».

Как-то раз, слушая в юности программу «Голоса Америки» под названием «Джаз для коллекционеров», я услышал замечательную фразу, которая надолго запала мне в душу. Приятный мужской голос, рассказывавший о ком-то из великих американских джазистов, сообщил следующее: «Он родился в бедной негритянской семье. Когда мальчику было семь лет, родители купили ему белый рояль». Как мне захотелось иметь такой инструмент! Много позже я держал у себя в квартире громадное белое чудище, занимавшее почти половину одной из двух комнат (вторая у меня — спальня). Потом расстался с ним, ограничившись клавишными и компьютерами. Если бы в семь лет у меня был белый рояль, я, наверное, умер бы от счастья. А сегодня… Что он есть, что его нет. Были бы руки, да голова, ну и душа, конечно…

А родился я в Москве почти полсотни лет назад в потомственной музыкальной семье. Моя бабушка была пианисткой, мама — профессиональной певицей — всю жизнь работала в «Москонцерте». Понятно, что рос я в окружении музыкальной классики, и меня уже в шесть лет отдали в капеллу мальчиков при Гнесинском училище. Руководил ею тогда Вадим Судаков. Сейчас он возглавляет что-то типа хора телевидения. Но долго я там не проучился, поскольку занятия проходили достаточно далеко от дома. Мы жили в начале проспекта Мира, а капелла располагалась в арбатских переулках напротив канадского посольства. Тогда от нас прямо до Арбата ходил троллейбус № 2, но его упразднили, и ездить стало неудобно. Меня перевели в обычную школу рядом с домом. И в музыкальную, соответственно. Музыкальную закончил раньше, и следующий год музыкой не занимался вообще. Правда, потом стало понятно, что, поскольку по большинству предметов у меня были трояки, и лишь музыка шла на «отлично», надо было заниматься семейным бизнесом дальше. Специализировался я по классу фортепиано.

После девятого класса, никому ничего не сказав, я решил поступить в музыкальное училище и заодно окончить там десятый класс. То есть, никого не уведомляя, явился я в училище при Московской консерватории в Мерзляковском переулке, которое так и зовут «Мерзляковка». Считалось оно более академичным и солидным, чем Гнесинское, поскольку было связано с консерваторией. Наши руководители говорили: «У нас тут не Гнесинка какая-нибудь». Пришел в приемную комиссию с наглой физиономией поступать на фортепианный факультет. И когда я спросил у студентов-старшекурсников, которые сидели в приемной комиссии, где тут принимают документы у желающих специализироваться по игре на рояле, они понимающе закивали головами и выразились в том смысле, что, мол, еще один явился. Меня это насторожило, и я поинтересовался, сколько желающих уже приходило, и мне сказали, что я 388-й. Учитывая то, что мест было всего двадцать, следовало трезво взвесить свои возможности. Я поинтересовался, где конкурс меньше всего. Мне сказали: «Иди на дирижерско-хоровое — там вообще пока никого». Туда я и подал документы. Начались консультации, которые вел Адриан Петрович Александров — непосредственно декан факультета. На первой консультации, он посмотрел мою анкету и задумчиво спросил: «Подгородецкий? А маму у тебя Викой зовут?» — «Да». — «Ну передай ей привет от Адика» — и расплылся в улыбке. И с той поры он взял надо мной шефство, которое заключалось в том, что он требовал от меня гораздо больше, чем от других. Выяснилось, что мама училась вместе с ним в училище имени Ипполитова-Иванова, она на вокальном, он на дирижерском, и у них даже, похоже, был роман. У Адриана Петровича остались очень теплые чувства по отношению к моей маме, и эти теплые чувства он вымещал на мне. Ни у одного из моих соучеников не было такой сложной программы ни по фортепиано, ни по дирижированию.

Мы, естественно, сколотили свою неформальную