А вытащу — в его ячеях пусто:
Одна трава да мутноватый ил.
Мне говорит обычно старожил,
Что в молодости ловится негусто,
Но возраст мой, что всем ужасно мил,
Ведь этот возраст самого Сен-Жюста!
Ах, боже мой… Как страшен бег минут…
Клянусь, меня прельщает не карьера,
Но двадцать лет ведь сами не сверкнут!
Сен-Жюст… Но что Сен-Жюст без Робеспьера?
Меня никто в орлы не возносил,
Но чувствую томленье гордых сил.
Глубинным стоном отзовется драма, Где родина, отечество, страна; А как зудит раскаянье упрямо! А ревность? М-м… Как эта боль страшна!
Но есть одно беззвучное страданье. Которое ужасней всех других. Клинически оно — рефлекс глотанья: Когда слова уже горят в гортани, Дымятся, рвутся в брызгах огневых, Но ты не смеешь — и… глотаешь их. 1951
7
Но чувствую: томленье гордых сил Само собою — что б ни говорили Не выльется в величественный Нил. Я не поклонник сказочных идиллий. Да и к тому ж не все величье в силе. Ах, если бы какой-нибудь зоил Меня кругами жизни поводил, Как Данта, по преданию, Вергилий! Подруги нет. Но где хотя бы друг? Я так ищу его. Гляжу вокруг. Любви не так душа моя искала, Как дружбы. В жизни я ищу накала, Я не хочу рифмованных потуг Во мне уже поэзия звучала!8
Во мне уже поэзия звучала… Не оттого ли чуждо мне вино… Табак, и костяное домино, И преферанс приморского курзала? Есть у меня запойное одно, С которым я готов сойти на дно, Все для меня в стихе заключено, Поэзия — вот вся моя Валгалла. Но я живу поэзией не так, Чтобы сравнить с медведем Аю-Даг И этим бесконечно упиваться. Бродя один над синею водой, Я вижу все мифические святцы, Я слышу эхо древности седой.9
Я слышу эхо древности седой, Когда брожу, не подавая вида. Что мне видна под пеной нереида. Глядеть на водяную деву — грех. Остановлю внимание на крабах. Но под водою, как зеленый мех, Охвостье в малахитовых накрапах, Но над водою серебристый смех, Моя душа — в ее струистых лапах! И жутко мне… И только рыбий запах Спасает от божественных утех. Как я люблю тебя, моя Таврида! Но крымец я. Элладе не в обиду Я чую зов эпохи молодой.10
Я чую зов эпохи молодой Не потому, что желторотым малым Полгода просидел над "Капиталом" И "Карла" приписал в матрикул свой В честь гения с библейской бородой. Да, с этим полудетским ритуалом Я стал уже как будто возмужалым, Уж если не премудрою совой. И все же был я как сама природа. Когда раздался стон всего народа И загремел красногвардейский топ. Нет, я не мог остаться у залива: Моя эпоха шла под Перекоп. О, как пронзительны ее призывы!11
О, как пронзительны ее призывы… Товарищ Груббе, комиссар-матрос! Когда мы под Чонгаром пили пиво, А батарейный грохот рос и рос, Ты говорил: "Во гроб сойти не диво, Но как врага угробить — вот вопрос!" И вдруг пахнули огненные гривы, И крымским мартом сжег меня мороз. И я лежу без сил на поле брани. Вот проскакал германский кирасир. Ужели же не помогло братанье? Но в воздухе еще дуэль мортир, И сладко мне от страшного сознанья, Что ждет меня забвенье или пир…12
Что ждет меня? Забвенье или пир? Тюремный дворик, точно у Ван-Гога. Вокруг блатной разноголосый клир, Что дружно славит веру-печевь-бога… Ворвется ли сюда мой командир С седым броневиком под носорога? Или, ведя со следствия, дорогой Меня пристрелит белый конвоир? Но мне совсем не страшно почему-то. Я не одену трауром минуты, Протекшие за двадцать долгих лет. Со мной Идея! Входит дядька сивый, Опять зовут в угрюмый кабинет, И я иду, бесстрашный и счастливый.13
И я иду. Бесстрашный и счастливый, Сухою прозой с ними говоря, Гремел я, как посланник Октября. Зачем же вновь пишу я только чтиво? И где же дот божественный глагол, Что совесть человеческую будит? Кто в двадцать лет по крыльям не орел, Тот высоко летать уже не будет. Да что гадать! Орел ли? Птица вир? Одно скажу — что я не ворон-птица: Мне висельник добычею не снится. Я всем хочу добра. Я эликсир. Впивай! Не исчерпаешь! Я — столицый! Мне двадцать лет — передо мною мир!14
Мне двадцать лет. Передо мною мир. А мир какой! В подъеме и в полете! Люблю я жизнь в ее великой плоти, Все остальное — крашеный кумир. Вы, сверстники мои, меня поймете: Не золоченый нужен мне мундир, Не жемчуг, не рубин и не сапфир. Чего мне надо? Все — в конечном счете! Сапфир морей, горящих в полусне, Жемчужина звезды на зорьке алой И песня золотая на струне. Все прошлое богатство обнищало, Эпоха нарождается при мне. Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало.15
(Магистраль)
Мне двадцать лет. Вся жизнь моя — начало. Я только буду, но еще не был. Души заветной сердце не встречало: Бывал влюбленным я, но не любил. Еще мой бриг не тронулся с причала, Еще я ничего не совершил, Но чувствую томленье гордых сил Во мне уже поэзия звучала. Я слышу эхо древности седой, Я чую зов эпохи молодой. О, как пронзительны ее призывы! Что ждет меня? Забвенье или пир? Но я иду, бесстрашный и счастливый: Мне двадцать лет. Передо мною мир! Симферополь 1920Сонет ("Я никогда в любви не знал трагедий…")
Я никогда в любви не знал трагедий. За что меня любили? Не пойму. Походка у меня как у медведя, Характер — впору ветру самому. Быть может, голос? Но бывали меди Сродни виолончельному письму; Иных же по блестящему уму Приравнивали мы к самой комете! А между тем была ведь Беатриче Для Данте недоступной. Боже мой! Как я хотел бы испытать величье Любви неразделенной и смешной, Униженной, уже нечеловечьей, Бормочущей божественные речи. 1950Сонет ("Душевные страдания как гамма…")
А я любя был глуп и нем.Душевные страдания как гамма: У каждого из них своя струна. Обида подымается до гама, До граянья, не знающего сна;Пушкин
Глубинным стоном отзовется драма, Где родина, отечество, страна; А как зудит раскаянье упрямо! А ревность? М-м… Как эта боль страшна!
Но есть одно беззвучное страданье. Которое ужасней всех других. Клинически оно — рефлекс глотанья: Когда слова уже горят в гортани, Дымятся, рвутся в брызгах огневых, Но ты не смеешь — и… глотаешь их. 1951