красиво, а глаза выражали скорее испуг, чем счастье. Кирюша подал на подносе бутылку шампанского, и Петр Гаврилович должен был выпить за здоровье новобрачных. Но едва он взял бокал, как вся зала гаркнула:
— Горько!
Молодые повернули друг к другу свои бледные лица и, улыбаясь не то деревянной, не то счастливой улыбкой, поцеловались.
Было страшно накурено; сквозь дым мигали огни керосиновых ламп и свечей. Петру Гавриловичу указали за столом заранее приготовленное ему место, где стояла посуда с золотыми ободками; у других гостей она была простая.
"Я играю роль генерала на этой свадьбе! — подумал Петр Гаврилович. — Вот зачем Павел Осипович произвел меня в графы! C'est drole [2]", — чуть не произнес он вслух по-французски, входя в роль аристократа, у которого даже мысли французские, а не русские. Он видел вокруг себя множество незнакомых мужчин и женщин. Они пили и ели, улыбались, хохотали, и слышались разговоры, состоявшие из отрывочных фраз.
— Уважь.
— Антип Петрович!
— Уважь, родной!
— Антип Петрович, ты в своем ли уме?
— Уважь, говорю тебе, уважь! Или:
— Воистину говорю тебе, хорош ты человек.
— Дядя, а ты чем худ?
— Нет, ты выслушай меня: хорош ты человек!
— Дядя!
— Ха-арош, очень даже ха-арош человек.
И так далее.
"Так вот оно, счастье Павла Осиповича! — думал Румянцев, попивая шампанское, которое было подано только некоторым гостям, а другие довольствовались пивом. — Ах, осел. Бесприданница и дурна, как смертный грех! Да и все здесь хороши. Не свадьба, а шабаш ведьм. Quelles [3] мордимон!" — заключил он свои думы, опять входя в роль графа.
Времени с начала пира прошло немного, но все уж были "в градусе". Может быть, они притворялись пьяными, чтобы сделать удовольствие хозяевам. Совершался какой-то неискренний, шумный обряд, и уже Петр Гаврилович стал подумывать, как бы незаметно улизнуть. Однако на него были устремлены все глаза; его поминутно угощали то тем, то другим, и уйти он не мог. Он пробовал заговаривать с молодыми. Пока он говорил, кругом затихала беседа, потому что его особа внушала всем почтение. Но в ответ он слышал бормотание Перушкина, понять которое было выше его сил, а новобрачная только потупляла глаза и улыбалась. Он замолчал. Тогда, чтоб занять его, подошла, к нему худая, как скелет, старуха с большими впалыми глазами и в длинной старинной шали.
— Что вы, граф, как будто скучаете? — начала она.
— Нет, я ничего… я всегда такой.
— Ах, как можно скучать в ваши годы! Вот мне можно скучать и должно. Мое время ушло. Еще пока жила я для Леночки, жизнь моя имела цель. А теперь, позвольте вас спросить, граф, что мне делать?
— Что же, ваша дочь умерла? — спросил Румянцев.
— Господь с вами, зачем умерла, граф? Она вышла замуж за Павла Осиповича.
— Ах, я не знал. Душевно рад!
— Да, рассталась я с дочерью. Нет, вы, пожалуйста, граф, не судите строго… Теперь она взволнована и, правда, нет в ней живости, но когда разойдется, она — душа общества. Леночка у меня образованная. У нее гувернантка была. Прежде, граф, у нас другие достатки были. Откровенно признаюсь вам, граф, — продолжала она, понизив голос, — не на то я надеялась! Такая красавица, как Леночка, могла бы составить себе более блестящую партию. Что ж делать, — заключила она со вздохом, — если поздно знакомишься с людьми и уж ничего нельзя поправить!..
Она вздохнула и завистливо посмотрела на Румянцева.
— Вы холосты, граф?
— Да.
— А невеста имеется на примете?
— Нет.
Старуха опять вздохнула.
Гости между тем пили и чокались с новобрачными; шафера надоедали своим приставанием выпить. Так как Румянцев отказывался много пить, то к нему приставали с особенною назойливостью, сначала соблюдая то уважение, какое внушал всем его графский титул, а затем постепенно переходя в более и более фамильярный тон.
— Ах, граф, ах, ваше сиятельство! Должно быть, не желаете вы добра молодым! Не хотите выпить за их здоровье!
— Граф, позвольте за ублаготворение.
— Граф, за радость друзей Павла Осиповича! За красоту молодой княгини Елены Евграфовны!
— Граф, за продолжение потомства!
— Граф, пейте же! Мы, граф, так надеялись. Мы так ва-об-ра-жали, — шепелявя, заговорил над его ухом посаженый отец с пурпуровым носом и хотел потрепать его по плечу, но вдруг всею тяжестью навалился на Румянцева. Навалившись, он почувствовал потребность обнять графа и поцеловал его в затылок.
— Граф, восхитительный граф! Ваображение!
Румянцев постарался освободиться из объятий и услышал, как мать новобрачной взвизгнула, потому что посаженый отец сжал ей рукою лицо.
— Я умру от блаженства!
К обузданию расходившегося сизого носа устремились шафера, и, пользуясь шумом, который начался на свадьбе, Петр Гаврилович кинулся в переднюю, выскочил на лестницу и помчался вниз. Но бегство его тотчас же было замечено; какие-то пьяные молодые люди пустились за ним в погоню.
— Держи его, лови оголтелого! Граф, нешто так хорошо? Ваше сиятельство, вернитесь!
Но Петр Гаврилович решился быть неумолимым. Никакие просьбы не могли его отклонить от принятого решения. Пока он надевал пальто, гости Павла Осиповича опять заревели: "Горько!" Посаженый отец был выпровожен в швейцарскую. Он буйствовал, нос его зловеще горел.