и тяжело осмотреться вокруг. Ни одной величественной сосны, ни одного старого дуба, уносящих в высь зеленые вершины. Остались только молодые березки, желтая мертвая соснина, сожженная ради травы пожаром лоза, вереск, ольховые кусты с красными пнями посередине, белые щепки осины и осокоря, или согнанная со всех сторон, ни на что негодная, догнивает на том кладбище одинокая хвоя. Ниже сквозь слои сгнивших листьев пробиваются покорные жители лесов, менее потребные и оттого оставшиеся кусты вереска, черники, крушины, выглядывающие боязливо и лепящиеся к истлевшим пням прежних своих покровителей. Зато чудно разрослись цветы, которые как бы слетелись на живительную землю, словно на пастбище. Их красивые головки, весело качаясь, пестреют множеством красок, дивно гармонирующих с трауром опустошенного леса.

Сгнившие колоды, обсыпанные щепками места, откуда вынуты смоляные пни и старые огнища, удобренные золою, уже зарастают новою зеленью, покрываются молодою жизнью. Быстро вытянулись стройные молодые березки на высоких местах, кое-где кустистый, малорослый дуб пробует свои силы, а потоптанные, искривленные, обгрызенные сосны, жалкие потомки великих предков, тоже поднялись на песчаных пространствах, где не ходит стадо. Но это уже не те старые вековые дебри, которые прежде здесь шумели.

Проходя по этим развалинам, не спугнешь зверя; не заплещут крылья птицы над головой твоей, не услышишь голоса давних пернатых обитателей леса, которые куда-то далеко улетели вить новые гнезда: только дикая утка крякает, тащась на сжатые поля, только, возвращаясь с покорму, лесной аист зашумит крыльями, или чайка простонет свою жалобную песню. И лишь заросшие волчьи ямы, разрушенные старые охотничьи шалаши, позеленевшие поташен-ные печи и места исчезнувших хат встречаются по дороге.

Кое-где только межевой знак, иной раз обсаженный дубняком, напоминает, что и здесь есть границы; хотя нагая, неблагодарная земля не скоро еще будет стоить ссоры или тяжбы.

Вот картина большей части уничтоженных дебрей Полесья, хотя и не все они опустошены в одинаковой степени. Хотя местами вырублены сосна и дуб, однако, осталась чаща, делающая бор таинственным и темным, остались старые борти, напрасно, но давно ожидающие пчел, и березы, которым дегтярь только по пояс оборвал белые одежды. А хотя колоды лежат и гниют всюду, но их никто не берет на топливо и постройку, если бы они были и годны, не берут в силу мнения, что употребить упавшее дерево, тоже самое, что воспользоваться издохнувшим животным; хотя кучи желтых щепок густо означают места, где острожские евреи выделывали бревна, однако же там еще и зверь и бедный будник жить могут. Кое-где даже недоступные острова, окруженные болотами, и до сих пор не тронуты топором; там еще блуждают лоси и пробегают стада пугливых коз, и дикий кабан покоится в свежевырытой земле, на мягкой постели.

Но не дай Бог поселиться там буднику. Скоро вырубятся обширные места для тенет, без пользы упадут драгоценнейшие деревья, выжжется чаща, потому что нет ничего вреднее для леса, как мазуры. Даже и разорившийся владелец, продающий тысячами бочки смолы там, где едва сто можно выработать с трудом, и тот не так скоро уничтожит лес, как будник.

От утра он с топором в лесу: для ветки готов свалить наилучшее дерево, на дрова будет рубить драгоценнейшее бревно, а для своих тощих коров, которых нечем кормить весною, — рубит, что попало, лишь бы накормить их хоть молодыми побегами.

II

В одной из дебрей полесских, не совсем еще уничтоженной, далеко от деревни и дворов и даже дорог, пересекающих боры в разных направлениях, на расчищенном лугу, перебегаемом гнилым ручейком, обросшим камышом, стояла хата будника на небольшой возвышенности, упираясь в чащу, мало еще опустошенную. Будник всегда выбирает место, где бы можно наделать вреда как можно больше.

С разных сторон сходились здесь несколько едва приметных тропинок. Одни были вытоптаны людьми, другие скотом и козами, а дорожка немного пошире означена была глубоко врезанными колеями простых колес. Вокруг шумит лес, не совсем еще обнищавший. Старые сосны с бортями, несколько развесистых дубов на возвышении, растущие группами ольхи и густой орешник украшали это место. В тиши берез и сосен, на возвышенной стороне луга, стояла хата из неотесанных бревен, проконопаченных мхом, по образцу из полесских, немного только повыше, впрочем, очень на них похожая. Кровля ее состояла частью из безобразных драниц, прибитых колышками, частью из куч сухой травы и смятой соломы, придавленных березовыми жердями. При постройке этой хаты не входили в расчет ни прочность, ни красота, а сделано было наспех, и не думая о будущем, лишь бы скорее построить. Окна немного больше, чем в обыкновенных хатах; дверь, обитая из дощечек, ворота, кое-как сколоченные из кривых драниц, труба из плетня и глины, черная и закопченная, — а наверху дымник, выдолбленный из ольхового пня, нисколько не украшали хаты мазура.

Нигде не было видно следов побелки, которой крестьянин украшает свое жилище, или окраски завалины желтой или коричневой глиной; нигде ничего не радовало глаза или сердце. За плетем еще другая ограда из вырытых пней и отесанных колод, набросанная поспешно — окружала небольшой огород, среди которого торчали остатки недогорелых черных кореньев дерев и кустарников.

Но войдем в описываемую хату. Нечистые и темные сени отделяют избу с перегородкой от коморы ^[1]. Вся мебель была сколочена дома на скорую руку: столы и лавки шатались на тонких, чуть остроганных ножках, сбитые из неуклюжих невыстроганных досок. Хозяйственные инструменты, сделанные с большим старанием, казались покупными.

Хлебная печь с трубой и завалиной, слепленная кое-как, занимала большую часть первой избы. Соломенный, обмазанный глиной лучник ^[2] служил местом для выхода дыма. Дым и копоть очернили его также, как и стены. У двери, по обыкновению, стояли рядна, ведро, помело и коромысло.

На карнизе и в печи черные горшки и горшочки, на полке несколько бутылок и мисок — свидетельствовали об убожестве. В глубине бедная, едва сколоченная кровать, с грязной постелью и старыми остатками дырявой одежды, закрывала зеленый окованный сундук. Над кроватью, в черной раме, икона Ченстоховской Божией Матери и Спасителя, верба, желтая страстная свеча, сильно надгоревшая, обвитая венком; возле ружья и торбы. На другой стороне отдыхала старая сабля в железных ножнах с кожаными гайками, одинокая, запыленная и должно быть с давних времен праздная, потому что и стена под ней была намного светлее.

Везде была видна нищета, во всем проглядывающая. Грустно