должна была разительно отличаться от своих сверстниц. Я должен был ее заметить! Куда же я смотрел?
Через два часа Грэм почти растаял, как сливочное мороженное, и спасло его только появление Гаты. Он сразу сбежал, оставив девушек одних, и поспешил найти укромный уголок, чтобы прийти в себя. На него нахлынули странные ощущения. Даже щеки его запылали — редкое, почти невозможное явление! Сердце бухало, грозясь проломить ребра, словно он без передыху пробежал пару миль. Чтобы успокоиться, Грэм вышел во двор и вылил себе на голову ведро холодной воды. Полегчало, но почему-то ему показалось, что ненадолго. Очередной приступ странного состояния грозил ему при следующей встрече с Камиллой. Грэм выругался, от души посочувствовал Роджеру и пошел собирать дорожную сумку. Если не уехать немедленно, думал он, я не уеду еще очень долго, и, чего доброго, приму приглашение этой девицы и начну ездить по приемам. Б-р-р-р… даже страшно подумать об этом. Нет, уезжать, немедленно уезжать.
8 Собранная сумка провалялась в комнате еще больше недели. Каждое утро Грэм просыпался с мыслью: сегодня в дорогу! Но вслед за этим находилась целая тысяча отговорок, чтобы не уезжать. Грэм проклинал себя последними словами, но это не помогало. Каждый день он встречался с Камиллой, и они вдвоем совершали долгие конные прогулки. Это было совсем не похоже на те дикие гонки, которые Грэм и Гата устраивали во владениях своего отца. С Камиллой они никуда не торопились и никуда не неслись сломя голову, а медленно ехали рядом, почти касаясь друг друга коленями. Им необязательно было разговаривать, достаточно было просто любоваться великолепием майского дня. Но самым привлекательным в этих прогулках было то, что в обществе Камиллы Грэм напрочь забывал о своем прошлом и о своей непривлекательной сущности, и не чувствовал себя негодяем и подонком, как это было, например, с Марьяной. Возможно, дело было в том, что Камилла не знала, что он собой представляет, и считала, что долгие годы он просто путешествовал, как путешествуют некоторые нобили, которым не сидится на месте. Грэм не рассказывал о себе ничего, что могло бы открыть ей глаза и отвратить ее от него, хотя его постоянно мучили угрызения совести. Умалчивание он считал нечестным. Камилла имела право знать, что за человека она выбрала другом, но он не мог, просто не мог, рассказать ей. Ему было больно при одной мысли о том, что эти лучистые зеленые глаза посмотрят на него с холодным презрением, а бледные губы скривятся в брезгливой гримасе. Когда Камилла улыбалась, в груди у него что-то сжималось и комок подступал к горлу. Большая часть его мыслей была только о ней. Каждый вечер он обзывал себя непроходимым идиотом, и говорил себе, что такого дурака не видел еще белый свет, и собирался с утра уезжать, но каждое утро снова отправлялся на встречу с Камиллой и смотрел на нее, не в силах оторвать глаз. Он избегал Роджера, который, как ему казалось, сразу поймет, что с ним неладно, и прятался от Илис, опасаясь ее ехидных реплик. Было так плохо, как не было еще никогда. Раздвоение, мучавшее его неделю назад, когда он не мог решиться ни уехать, ни остаться, казалось теперь сущим пустяком. Теперь Грэма просто рвало на части. Ведь стоит ему поддаться чувству, с каждым днем овладевавшему им все больше, и скоро он будет неспособен представить себе жизни без Камиллы, а это значит, что придется остаться, войти в наследство, принять титул… и погрузиться в жизнь, обычную для нобиля в Наи. А стоило об этом подумать, и ему казалось, что он лучше перережет себе горло, чем окунется опять в дворянское болото. А когда он вдруг обнаружил себя целующим Камиллу, понял, что пропал. …Они заехали в небольшой лесок, и там девушка захотела спешиться, чтобы погулять по молодой траве и полюбоваться расцветающими ландышами. Грэм помог ей слезть с седла, обмотал поводья вокруг низко наклоненной ветки и пошел рядом со Камиллой, которая то и дело нагибалась, чтобы рассмотреть цветок. Потом они как-то оказались стоящими так близко друг к другу, что Грэм мог чувствовать на своей щеке легкое дыхание Камиллы, а затем… он словно наблюдал за собой со стороны: как будто и не его руки легли на талию девушки, и не он наклонился, чтобы коснуться своими губами ее губ. Поцелуй был таким долгим, что у него закружилась голова, а Камилла, когда наконец отстранилась и выскользнула из его объятий, покраснела до корней волос. — Ох, — сказала она тихо, прижав пальцы к губам, словно пытаясь удержать на них ощущения поцелуя. — Что мы делаем, Грэм? Если бы он мог ответить! Грэм сам не знал, что с ними творится, но готов был провалиться сквозь землю. — Меня еще никто не целовал, — сказала Камилла почти шепотом и опустила глаза. Грэм мог бы сказать, что она — вторая девушка, которую он целует, но не сказал. Дар речи совершенно его оставил. — Вы, наверное, думаете, что я очень дурная девушка, — совсем тихо сказала Камилла, не слыша ни слова в ответ и не смея поднять глаз. — Поедемте, я провожу вас, — сказал Грэм и пошел за лошадьми. Обратный путь он помнил не очень отчетливо, поскольку горел словно в лихорадке, мысли его путались. Кажется, Камилла плакала, а он неловко утешал ее, удивляясь, что еще есть на свете девушки, способные стыдиться, краснеть и плакать из-за одного-единственного поцелуя. Причем не какие-нибудь там девушки-подростки, а вполне взрослые девицы двадцати трех лет, которым пора бы уже и замужем быть. Потом Камилла снова уговаривала его зайти в гости, а он отказывался, уже твердо решив, что сегодня же ночью уедет. Девушка не настаивала, но стала такой грустной, что Грэм тут же вознамерился исполнить любую ее просьбу, только бы она улыбнулась. В ту минуту он был готов на любое безумство, даже остаться навсегда, намекни она, что желает этого. На его счастье, она ничего не попросила, ни на что не намекнула. Молча подала ему руку, и также молча уехала. Никто, кроме самого Грэма, не знал, каких усилий ему стоило тем вечером держать себя в руках. За ужином он заставлял себя болтать с Илис и с сестрой о всяких пустяках, мысленно вознося молитвы Двенадцати, чтобы никто не упомянул имени Камиллы — тогда выдержка ему изменила бы. Но о девушке никто не вспоминал, и он постепенно успокоился. После ужина он немедленно ушел в свою комнату, чтобы дождаться темноты. Он не собирался извещать о своем отъезде ни Гату (боялся, что она начнет уговаривать его остаться, и он даст себя убедить), ни Илис, а хотел сказать лишь Роджеру. К нему Грэм и пошел. Тот был у себя и один. Он в ярости метался от стены к стене; наверное, опять Илис что-нибудь отмочила. Грэм полюбовался на него несколько
8 Собранная сумка провалялась в комнате еще больше недели. Каждое утро Грэм просыпался с мыслью: сегодня в дорогу! Но вслед за этим находилась целая тысяча отговорок, чтобы не уезжать. Грэм проклинал себя последними словами, но это не помогало. Каждый день он встречался с Камиллой, и они вдвоем совершали долгие конные прогулки. Это было совсем не похоже на те дикие гонки, которые Грэм и Гата устраивали во владениях своего отца. С Камиллой они никуда не торопились и никуда не неслись сломя голову, а медленно ехали рядом, почти касаясь друг друга коленями. Им необязательно было разговаривать, достаточно было просто любоваться великолепием майского дня. Но самым привлекательным в этих прогулках было то, что в обществе Камиллы Грэм напрочь забывал о своем прошлом и о своей непривлекательной сущности, и не чувствовал себя негодяем и подонком, как это было, например, с Марьяной. Возможно, дело было в том, что Камилла не знала, что он собой представляет, и считала, что долгие годы он просто путешествовал, как путешествуют некоторые нобили, которым не сидится на месте. Грэм не рассказывал о себе ничего, что могло бы открыть ей глаза и отвратить ее от него, хотя его постоянно мучили угрызения совести. Умалчивание он считал нечестным. Камилла имела право знать, что за человека она выбрала другом, но он не мог, просто не мог, рассказать ей. Ему было больно при одной мысли о том, что эти лучистые зеленые глаза посмотрят на него с холодным презрением, а бледные губы скривятся в брезгливой гримасе. Когда Камилла улыбалась, в груди у него что-то сжималось и комок подступал к горлу. Большая часть его мыслей была только о ней. Каждый вечер он обзывал себя непроходимым идиотом, и говорил себе, что такого дурака не видел еще белый свет, и собирался с утра уезжать, но каждое утро снова отправлялся на встречу с Камиллой и смотрел на нее, не в силах оторвать глаз. Он избегал Роджера, который, как ему казалось, сразу поймет, что с ним неладно, и прятался от Илис, опасаясь ее ехидных реплик. Было так плохо, как не было еще никогда. Раздвоение, мучавшее его неделю назад, когда он не мог решиться ни уехать, ни остаться, казалось теперь сущим пустяком. Теперь Грэма просто рвало на части. Ведь стоит ему поддаться чувству, с каждым днем овладевавшему им все больше, и скоро он будет неспособен представить себе жизни без Камиллы, а это значит, что придется остаться, войти в наследство, принять титул… и погрузиться в жизнь, обычную для нобиля в Наи. А стоило об этом подумать, и ему казалось, что он лучше перережет себе горло, чем окунется опять в дворянское болото. А когда он вдруг обнаружил себя целующим Камиллу, понял, что пропал. …Они заехали в небольшой лесок, и там девушка захотела спешиться, чтобы погулять по молодой траве и полюбоваться расцветающими ландышами. Грэм помог ей слезть с седла, обмотал поводья вокруг низко наклоненной ветки и пошел рядом со Камиллой, которая то и дело нагибалась, чтобы рассмотреть цветок. Потом они как-то оказались стоящими так близко друг к другу, что Грэм мог чувствовать на своей щеке легкое дыхание Камиллы, а затем… он словно наблюдал за собой со стороны: как будто и не его руки легли на талию девушки, и не он наклонился, чтобы коснуться своими губами ее губ. Поцелуй был таким долгим, что у него закружилась голова, а Камилла, когда наконец отстранилась и выскользнула из его объятий, покраснела до корней волос. — Ох, — сказала она тихо, прижав пальцы к губам, словно пытаясь удержать на них ощущения поцелуя. — Что мы делаем, Грэм? Если бы он мог ответить! Грэм сам не знал, что с ними творится, но готов был провалиться сквозь землю. — Меня еще никто не целовал, — сказала Камилла почти шепотом и опустила глаза. Грэм мог бы сказать, что она — вторая девушка, которую он целует, но не сказал. Дар речи совершенно его оставил. — Вы, наверное, думаете, что я очень дурная девушка, — совсем тихо сказала Камилла, не слыша ни слова в ответ и не смея поднять глаз. — Поедемте, я провожу вас, — сказал Грэм и пошел за лошадьми. Обратный путь он помнил не очень отчетливо, поскольку горел словно в лихорадке, мысли его путались. Кажется, Камилла плакала, а он неловко утешал ее, удивляясь, что еще есть на свете девушки, способные стыдиться, краснеть и плакать из-за одного-единственного поцелуя. Причем не какие-нибудь там девушки-подростки, а вполне взрослые девицы двадцати трех лет, которым пора бы уже и замужем быть. Потом Камилла снова уговаривала его зайти в гости, а он отказывался, уже твердо решив, что сегодня же ночью уедет. Девушка не настаивала, но стала такой грустной, что Грэм тут же вознамерился исполнить любую ее просьбу, только бы она улыбнулась. В ту минуту он был готов на любое безумство, даже остаться навсегда, намекни она, что желает этого. На его счастье, она ничего не попросила, ни на что не намекнула. Молча подала ему руку, и также молча уехала. Никто, кроме самого Грэма, не знал, каких усилий ему стоило тем вечером держать себя в руках. За ужином он заставлял себя болтать с Илис и с сестрой о всяких пустяках, мысленно вознося молитвы Двенадцати, чтобы никто не упомянул имени Камиллы — тогда выдержка ему изменила бы. Но о девушке никто не вспоминал, и он постепенно успокоился. После ужина он немедленно ушел в свою комнату, чтобы дождаться темноты. Он не собирался извещать о своем отъезде ни Гату (боялся, что она начнет уговаривать его остаться, и он даст себя убедить), ни Илис, а хотел сказать лишь Роджеру. К нему Грэм и пошел. Тот был у себя и один. Он в ярости метался от стены к стене; наверное, опять Илис что-нибудь отмочила. Грэм полюбовался на него несколько