жизнью расстаться. Вон переход, ступайте! -- и то, что сержант ИванаАлександровичатоже простил и даже товарищем назвал (хотя и вполне готов был Иван Александрович засвой проступок расплатиться сполнаи никакого зланасержантадержать не стал бы) -- это уж показалось Ивану Александровичу некой вершиною, слиянием с человечеством, выявлением мировой гармонии, музыкою сфер и даже, возможно, тем, что еще двас половиной тысячелетия назад назвал Аристотель до самого этого моментане совсем Ивану Александровичу понятным словом катарсис.

Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернулся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван Александрович, пытаясь разобраться, откудадиссонанс взялся. И вот осознал, выделил его, наконец, из густого цветного шумапротивоположной стороны улицы: зеленое платье Лариски!

Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с ужасом и растерянностью понял, что онаю исчезла. Причем, не просто исчезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе -- это было бы еще кудани шло! -аисчезлав том самом подъезде, из которого Иван Александрович вышел несколькими минутами раньше.

И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось достаточно убедительным, и тревогазажену сменялась открытой ненавистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном счете, все тою же непреодолимой растерянностью.

И тогдаИван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татарочкою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы фальшь эту обнаружить, схватить захвост, охлопал себя Иван Александрович по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действительно: наткнулся сквозь ткань пиджаканачто-то сравнительно твердое, картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рукаизвлекланасвет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого цвета, пролистнуланесколько первых рутинных страничек и остановилась большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампиком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому, наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.

Тут все сразу встало насвои места, и Иван Александрович как-то вдруг успокоился, свернул наПушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направлении собственного дома. 11 Иван Александрович сидел настуле посреди комнаты (той из двух, что они с Ларискою называли гостиной) у открытого наполу чемоданчика, в котором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно повернувшую его, ИванаАлександровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не мог придумать, как забрать с собою все, что напервое устройство может понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем дальше придумывал, тем яснее становилось, что задачанеразрешимав принципе, словно квадратуракруга. Забалконной дверью как обычно квохтали, гулькали жирные голуби, давным-давно наиваналександровичевом балконе обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не намеревающиеся, и тогдаИван Александрович, раздраженный нерешаемостью задачи, вскочил со стулаи, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся набалкон.

Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, наобводом идущий вокруг седьмого иваналександровичеваэтажакарниз, и ясно было, что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восстановят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, авсе топталась и квохталав шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Александрович, готовый наброситься наэту третью, единственную, вроде бы, ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально поглядываласовсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии, в каком угодно раздражении -- просто по невозможности для себя, неспособности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови) -- дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу настолько, что онатяжело взлетелаи плюхнулась накарниз рядом с собратьями, впрочем, от ИванаАлександровичав каких-нибудь двух, зато уж вполне недосягаемых шагах -- разве что пришло бы ему в голову поэквилибрировать надвадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И только решил Иван Александрович, доведенный до последнего пределасвинством демонстративного полета, не полета -- прыжка, разорить балконный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразитами птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел натом самом месте, где до последней возможности топталась третья птица, несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не перьями, апушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе наздоровьею аголуби, словно позволения только и дожидались, вернулись напривычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести подоконника.

Квадратуракругарешилась как-то самасобою: Иван Александрович закрыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (подарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Ларискастирала), плавки, мыльницу дазубную щетку, принял надорогу душ (Ларискинакупальная шапочкаперед глазами, розовая; Ларискин крем -- белый шарик настеклянной полочке у зеркала) -- и вышел вон. У порогаотцепил с брелочкаквартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.

Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец ИванаАлександровичапогиб навойне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, онаи померла, аИванаАлександровичаразыскалав пятьдесят четвертом и забралаиз детдоматетка, собственно не теткадаже, аматеринаподруга: они вместе сидели, и подругапообещала, если выйдет и целабудет, разыскать Ванечку и о нем позаботиться. Но и теткадавно умерла. Коммунальную комнатку, что осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когдавъезжал с Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут какие-то чужие люди, вроде как голуби набывшем его балконе.

А больше у Иван Александровичанавсем белом свете не было никого.

НаБелорусском вокзале,