каждая стремится вытеснить остальные, признавая только себя истиной, а прочие — ложью. Круг влияния каждой из них меньше и больше того класса, который ее создает; господство и упадок этого класса отражаются в господстве и упадке его культурного влияния на все общество. Так, в эпоху подъема буржуазии, тот строй мысли и чувства, который в ней развивался, подчинил себе значительную часть прежней феодальной аристократии; а затем рабочий класс долгое время воспитывался в нем, и теперь не без труда стряхивает последние его остатки. Культурно-классовая борьба ведется не только между различными классами, но и внутри их.

Очевидно, что для нашего, капиталистического общества вопрос о культурных задачах времени не может быть поставлен иначе, как по отношению к определенному классу или классам. Всякая попытка исследовать его на иных основах была бы неизбежно бесплодной.

II

Когда говорят о культурных задачах, то несомненно, подразумевают некоторую жизненную целесообразность: культура зачем-то необходима, и притом не безразлично какая, а именно определенная, по своим формам и по своему содержанию. Значит, прежде всего надо ясно понять эту целесообразность или, другими словами, точно установить, для чего служит культура, какова ее реальная, практическая роль в общественной жизни людей.

Всего легче мы можем это сделать, если мысленно вернемся к самому началу всякой культуры вообще, — к ее первичному зарождению среди человечества. Как ни мало мы знаем о тех доисторических временах, но имеются научные данные и выводы, вполне достоверные, и вместе с тем вполне достаточные для нашей цели. Так, вне всякого спора находится тот факт, что древнейшим и первоначальным элементом культуры — дело идет у нас, конечно, о «духовной» культуре, была речь.

Слово было той основной ячейкой, из каких затем строился мало-помалу весь идеологический мир. Разумеется, слово, взятое в его живой конкретности, вместе с его значением: голое сочетание членораздельных звуков еще вовсе не было бы словом. Я не стану говорить здесь о том, каким образом само слово произошло из коллективно-трудового акта: это предмет сам по себе очень интересный, и относительно него существует вполне надежная научная теория, — но он отвлек бы нас от нашей темы^[1]. Для нас важнее то, что слово — орудие общения людей — было родоначальником познания, т. е. коллективного собирания и обработки человеческого опыта в понятиях, а затем из слов и понятий строились все более важные культурные образования — нормы, доктрины и т. д.

Происхождение понятия из слова, «мышления» из речи мы берем здесь прямо, как принятое научное воззрение. Понятие это и есть слово, только в ослабленном, неполном виде, лишенное своей оболочки звука; мышление — внутренняя речь. Тожество речи и мышления обнаруживает всецело социальный характер духовной культуры, которая не может существовать без ее внешнего выражения в человеческом коллективе, и которая поэтому справедливо называется общественным сознанием людей.^[2]

Итак, что включали в себя, что выражали те слова-понятия, которые впервые образовались в незапамятные эпохи и послужили зародышем идеологического мира? Они были обозначением коллективно-трудовых действий.

Это были простые, устойчивые сочетания звуков («слова-корни»), которыми привычно сопровождались разные акты совместной работы людей, — трудовые крики, нечто вроде трудовых песен позднейшего времени. Каждый такой крик являлся естественным и для всех членов первобытного коллектива понятным символом того действия, с которым был связан. Он служил работникам прежде всего для того, чтобы ободрять друг друга в процессе труда (как, положим, «Дубинушка» наших приволжских крестьян), затем — чтобы поддерживать ритмическое соответствие индивидуальных действий (подобно тому, как звук «у-ух» в «Дубинушке» представляет сигнал для мгновенного объединения усилий); в дальнейшем те же звуки стали употребляться и в качестве призыва к работам, в роде повелительного наклонения наших глаголов. Все эти основные функции, как видим, сводятся к одному: первобытная речь служит способом организовать совместный труд членов первобытного коллектива, идеология в своем зарождении выступает как организующая форма социально-трудовой жизни.

Сохраняется или изменяется это практическое значение идеологии, этот ее жизненный смысл, в ее дальнейшем развитии?

III

От языка доисторических дикарей с несколькими десятками слов-корней, трудовых сигналов, достаточных для их несложной борьбы за существование, до языка нынешних культурных наций, заключающего сотни тысяч отдельных обозначений и почти бесконечную возможность их варьировать и усложнять — расстояние, бесспорно, громадное. Но присмотритесь внимательно, какую объективную роль играет все это колоссальное богатство форм современной речи, и вы всюду найдете в основе ту же функцию — организовать социальное бытие людей.

В самом деле, нет никакой надобности доказывать, как вещь очевидную для всякого, — что вся гигантская система современная сотрудничества, распределения, присвоения, эта система, охватывающая десятки и сотни миллионов человеческих единиц, организуется при помощи словесных символов. Путем словесного общения, напр., «договора» работника с капиталистом устанавливается место человека в сфере производства, словесными указаниями определяются размеры, характер, условия его труда, отношения его к другим работникам и т. д.

Посредством «переговоров» совершается каждый акт менового процесса, составляющего душу современной экономической организации; всюду, где устанавливается какое-либо взаимоотношение собственности, социальной силы, права и т. д., оно необходимо оформливается, определяется, закрепляется, т, е. социально организуется путем его словесного выражения, в точных схемах гибкой, развитой человеческой речи.

Конечно, идеологическая область языка шире непосредственно трудового процесса и возникающих из него экономических отношений. Но возьмем явление в самом общем его виде: один человек, посредством слов или мимики или письма или каких угодно знаков сообщает нечто другому человеку. Спрашивается, что объективно при этом происходит, какое реальное жизненное изменение? Очевидно, такое, что между этими двумя лицами создается нечто общее; это нечто, входившее до взятого нами момента в опыт первого, входит теперь также в опыт второго и, прямо или косвенно, влияет отныне на его действия. Следовательно, при помощи этого акта первый приспособляет к себе второго, вместе с его действиями. Но в этом и состоит процесс