— Я хочу тебе это подарить, — сказал он. — Подарок не ахти какой, это мы обсудили. Но, может, у тебя получится что-то из него сделать.
Он поднял на меня глаза, и я увидела в них ту надежду и ту веру в меня, которые наполняли мою жизнь несколько месяцев, пока шли занятия. Но занятия уже кончились.
Он следил за моим лицом.
— Или не получится. Не важно. Но я писал это для тебя.
— Оставь себе, — сказала я.
Мне показалось, что он вздрогнул.
— Почему?
— Я не умею писать. У тебя это лучше получается.
— Не верю.
— Мне очень жаль, — сказала я. Меня распирало, я должна была ему признаться. — Я устроилась на эту работу по поддельной справке. У меня даже нет диплома.
— Что ты мелешь? — Кажется, он начал злиться.
— Я не мелю, а говорю, чтобы ты не наделал глупостей. Просто я не та, за кого себя выдавала.
— Я знаю, кто ты, — сказал Рей.
Я смотрела на свои дрожащие пальцы с обкусанными ногтями. Надо было сделать маникюр. Мы опять долго молчали, а потом на обе мои руки, на мои дрожащие обкусанные пальцы легли руки Рея. Трудно было поверить, что это те же руки, которые я держала в больнице. Тогда они были горячие, влажные, распухшие. А сейчас — сильные и прохладные. Здоровые руки. Он молодец, выкарабкался, подумала я.
— Холли, — сказал он. Когда я подняла глаза, он улыбался мне, как счастливый человек. Раньше я никогда не видела его счастливым. — Ты меня не поняла? Ты свободна.
Мы смотрели друг на друга. Странно, подумала я. Он так прощается, будто уходит. Разве это не я ухожу?
Старушка в брезентовой палатке выдает мне черный сплошной купальник и толстый махровый халат. За палаткой — несколько кабинок для переодевания. Я вхожу в одну из них. Кабинка тоже брезентовая, но внутри зеркало во весь рост. Переодеваясь, я смотрю в него. Поизносилась за тридцать три года. Но уж какая есть. Когда я выхожу из кабинки, уже совсем темно, светится лишь бледно-зеленый круг бассейна. Холод по рукам и ногам пробирается под халат. Я останавливаюсь, прислушиваюсь: в воздухе дрожит какой-то новый звук, словно тысячи тоненьких стеклышек сверху и снизу разбиваются на тысячи осколков. Я поднимаю лицо к небу, и эти крошечные осколки обжигают холодом мое лицо: снег. Кругом так тихо, что я слышу, как мириады невидимых снежинок летят по воздуху и, легко позвякивая, падают на белый мрамор. Вода парит все сильнее, за белыми клубящимися струйками почти не видно людей. И я не знаю, в чем тут дело — виновата ли ночь, или снег, или зеленая вода, или что-то другое, никак со всем этим не связанное, но когда я подхожу к краю бассейна, меня охватывает радость, как в детстве. Я медлю. Снег падает и тает на моих волосах, на лице, на голых пальцах ног. Я жду, когда радость накопится и переполнит меня до краев. Я закрываю глаза и прыгаю.
Старушка в брезентовой палатке выдает мне черный сплошной купальник и толстый махровый халат. За палаткой — несколько кабинок для переодевания. Я вхожу в одну из них. Кабинка тоже брезентовая, но внутри зеркало во весь рост. Переодеваясь, я смотрю в него. Поизносилась за тридцать три года. Но уж какая есть. Когда я выхожу из кабинки, уже совсем темно, светится лишь бледно-зеленый круг бассейна. Холод по рукам и ногам пробирается под халат. Я останавливаюсь, прислушиваюсь: в воздухе дрожит какой-то новый звук, словно тысячи тоненьких стеклышек сверху и снизу разбиваются на тысячи осколков. Я поднимаю лицо к небу, и эти крошечные осколки обжигают холодом мое лицо: снег. Кругом так тихо, что я слышу, как мириады невидимых снежинок летят по воздуху и, легко позвякивая, падают на белый мрамор. Вода парит все сильнее, за белыми клубящимися струйками почти не видно людей. И я не знаю, в чем тут дело — виновата ли ночь, или снег, или зеленая вода, или что-то другое, никак со всем этим не связанное, но когда я подхожу к краю бассейна, меня охватывает радость, как в детстве. Я медлю. Снег падает и тает на моих волосах, на лице, на голых пальцах ног. Я жду, когда радость накопится и переполнит меня до краев. Я закрываю глаза и прыгаю.