болен.

— Весьма сожалею, — так же холодно ответил Бенеш. — При случае, передайте сэру Стенли мои надежды на его скорейшее выздоровление.

Бенеш посмотрел на Леже. «Да, именно в этом кресле в конце ноября сидел посол Ньютон. Интересно, — подумал он, — Леже и Ньютон не встречались? Поразительно вдруг сблизились их точки зрения. Итак, Лондон прямо говорит о необходимости раздела страны, французы советуют соглашаться на автономию Судет, что практически одно и то же… Как же уповать на их поддержку?!!»

— Порой невольно складывается впечатление, — горько усмехнулся президент, — будто слишком многие европейские государства не имеют иной заботы, кроме опасения, как бы не навлечь гнев Берлина…

Леже обиженно глянул на него, но быстро овладел собой и принял свой обычный доброжелательный вид — в конце концов, сказанное президентом в равной мере относится и к самому Бенешу. Разве не страх перед Гитлером удерживает Бенеша от решительных действий — арестовать и судить Генлейна за подрывную деятельность, ввести в Судетах военное положение!.. Но трагический пример австрийского канцлера Дольфуса, видно, останавливает — тот в своей борьбе с нацистами прибегал именно к решительным мерам и был убит ими. Бенеш, конечно, не сомневается: венский путч можно повторить и в Градчанах.

Леже хорошо знал о настроениях политических лидеров Чехословацкой республики. Правые аграрии Беран, Черны, даже премьер-министр Ходжа, даже министр иностранных дел Крофта, уже не говоря о главе Национальной общины (фашистского толка) Гайде, требовали «любой ценой» сблизиться с Гитлером, подстроить «под него» внешнюю и внутреннюю политику — и тем спасти страну.

Леже отдавал себе отчет, что и французы, и англичане, подталкивая Бенеша договориться с Генлейном, по сути готовят его к соглашению с Гитлером. Леже не знал, что Бенеш уже пытался сесть за стол переговоров в Берлине. Ходжа и Крофта уговорили его год назад, в декабре 1936 года, тайно от союзников встретиться с представителями Гитлера для обсуждения возможности заключения германо-чехословацкого соглашения по образцу двухстороннего договора Германии с Польшей от января 1934 года. Бенеш понял, ему хотят навязать договор явно неравноправный, хотя сам — нужно идти навстречу! — предложил включить в договор пункт о совместной деятельности чехословацкой полиции и гестапо в борьбе с пропагандой Коминтерна на чехословацкой и немецкой территориях. Одно тогда остановило — требование германской стороны разорвать советско-чехословацкий договор о взаимной помощи, заключенный в мае 1935 года. На это условие Бенеш не пошел. Он не заключил договора с рейхом.

— Автономия для Судет, свобода пропаганды для нацистской партии, — снова заговорил Бенеш, — всего лишь пробные мячи… Уверен, нужно ждать ультиматум. По образцу тех, что немцы шлют Шушнигу. Ультиматум мы не примем, — твердо сказал Бенеш, — и я надеюсь, мы получим поддержку Франции.

— Мы — союзники… — выдохнул.

«Правда это или нет, я скоро узнаю, — подумал Бенеш. — Сегодня четырнадцатое декабря, профессор Дворник уже в Париже, через неделю он будет в Лондоне. Люди, которых он знает, не посмеют лгать, когда зайдет речь о жизни и смерти целого народа».

— Нужно выстоять, господин Леже, — послышался глуховатый голос Вуеха. — Нужно выстоять, ибо диктаторы не вечны…

2

После войны профессор Феликс Дворник был вхож в Париже в салон мадам Менар-Дориан, где собирались люди интересные и влиятельные. Профессор Дворник знал, что именно здесь определилась судьба молодого университетского профессора Эдуарда Даладье, оставившего кафедру ради политического поприща, — бывший премьер-министр Франции ныне снова добивается этого поста. А президент Бенеш считает себя многим обязанным хозяйке салона мадам Менар-Дориан.

Мадам была стара и в те времена. Прошедшие года уже не могли изменить ту, чья молодость прошла рядом с Виктором Гюго и Леоном Гамбеттой. Все те же черные кружева над подсиненной седой буклей, все тот же поддерживающий шиньон черепаховый гребень. Только теперь мадам почти не поднималась со своего кресла.

Она слушала Дворника, слегка кивая сохранившей изящество головкой.

— О, если бы я чем-то могла реально помочь вам, дорогой пан Феликс, — вздохнула, когда Дворник закончил рассказ о затруднительном положении Бенеша, который изверился и исстрадался, и попросил устроить ему свидание с реально мыслящими политиками, которые взяли бы на себя ответственность…

— Было время, — глаза старой дамы, казалось, увидели нечто далекое, — когда здесь собирался цвет политической мысли, думающая молодежь, среди которой отыскивались люди с душой апостолов и вождей. Теперь иногда заходят два-три человека, которым тоже есть что вспомнить. И у Луизи Вейс то же самое… — Мадам Менар-Дориан вспомнила свою соперницу, издательницу журнала «Эроп нувель», чей салон на улице де Винь собирал не менее популярных людей. Появляясь там, они восклицали: «Главное — не проговоритесь мадам Менар-Дориан, что я был и здесь!» Она относилась к изменам философски — новые времена, новые кумиры, новая политика. Теперь и этого нет.

— Времена, когда политика вершилась в салонах, дорогой пан Феликс, — сказала она, вынув из кармана четки, — увы, прошли. Политика… — Она вдруг старчески закряхтела. — Политика… — Кряхтение перешло в дробный смешок. Дворник невольно опустил глаза. — Прежде сия легкомысленная дама, политика, была спутницей сильных личностей… Или профессиональных военных, если требовалось более жесткое обхождение с ветренницей. А теперь она превратилась в публичную девку. Ею владеют все, кому не лень. И вчерашнее цивильное лицо берется за штабные карты, если «его политика» отбивается от рук. Ефрейторы командуют армиями и государствами…

— Жизнь ныне такова, что и самой сильной личности порой не одолеть всех ее противоречий… — ответил Дворник. Он пришел сюда с надеждой, что эта старая дама, знающая весь Париж, подскажет, с кем целесообразнее ему начать консультации.

— Скажите, месье Феликс, а вы не преувеличиваете ли вместе с месье Бенешем опасность со стороны Гитлера? Кто он такой, в конце концов! У него не хватит ни образования, ни элементарной культуры, чтобы вести дела большой страны. Он не Бисмарк и даже не Гинденбург.

— Однако сие не мешает ему замахиваться на дела мира.

— Многие склонны принимать желаемое за действительное. — Мадам важно покачала головой. — Сейчас к тому же век нуворишей. Вот почему так непопулярен Шушниг. Он весь — традиция, он весь — в вековых традициях. Мне жаль его. Кажется, вы некогда были близки?