притом совершенно никогда не виданного Ею типа "серых батюшек", как выразилась она.

Я сказал ей на этот раз очень немногое, потому, что и сам только что вернулся из заграницы и могу судить только по беглым впечатлениям, заимствованным из чтения газет и из разговоров с немногими близкими мне людьми, которые следили за ходом выборов в Государственную Думу.

По всему этому у меня сложилось убеждение, что при декабрьском {175} избирательном законе иного состава членов Думы нельзя было и ожидать, что преобладающий характер выборных принадлежит к оппозиционным элементам в стране, настроенным совершенно враждебно и к правительству и к новому строю законодательства, явно не отвечающему их стремлению ввести разом в России парламентский строй с решительным ограничением власти Монарха и с насаждением у нас такого внутреннего порядка и таких свобод, с какими не совладает никакое правительство, и высказал мое опасение, что работать с такою Думою едва ли окажется возможным.

На такое мое заключение Императрица сказала мне просто: "а что же в таком случае будет дальше?"

Я Ей ответил, что прошу не принимать моих слов за безусловно правильный вывод из создавшихся условий, которые, быть может, кажутся мне хуже, чем следует ожидать, и выждать как станут слагаться события, но по общему моему выводу следует ожидать, во всяком случае, немедленного проявления самых резких выступлений Думы в смысле оппозиционных требований к правительству и тогда нужно будет решиться на одно из двух: либо на введение у нас полного парламентского строя и в этом случае на передачу власти не старым слугам Государя, а совершенно новым людям, выполняющим не Его волю, а волю общественного настроения, либо - на роспуск Думы, и в этом случае нельзя не предвидеть, что при нашем избирательном законе лучшего состава получить не удастся и, следовательно, придется рано или поздно, думать о новом избирательном законе.

"Все это Меня страшно пугает, и Я спрашиваю Себя даже, удастся ли нам избегнуть новых революционных вспышек, есть ли у нас достаточно сил, чтобы справиться с ними, как справились с Московским восстанием, и для этого тот ли человек Горемыкин, который может понадобиться в такую минуту".

Не уклоняясь от ответа на этот вопрос, я сказал только, что я не думаю, чтобы Горемыкин и сам считал себя призванным к такой роли, и не понимаю даже, почему не уклонился он и от назначения в данную минуту, так как мне кажется, что он отлично понимает, что его роль крайне неблагодарная и едва ли даже способен он просто выполнить свой долг перед Государем в такую минуту для которой он не обладает ни одним из самых необходимых условий. На этом наша беседа кончилась, и провожая меня, Императрица сказала мне: "Я {176} понимаю теперь, почему Вы так настойчиво просили Государя не назначать Вас, хотя и понимаю также, что у моего бедного сына так мало людей, которым Он верит, а Вы всегда говорили Ему то, что думаете".

В тот же день было назначено торжественное открытие Думы в ее помещении и всем Министрам предложено было явиться в Таврический Дворец к трем часам на молебствие. Предполагалось, что тут же произойдет и первая встреча народных представителей с правительством.

Ожидание это получило совершенно естественное, но мало обещающее пополнение. По окончании молебна, все мы стояли обособленною кучкою и к нам решительно никто не подошел, если не считать Графа Гейдена, который знал меня за время службы его в Канцелярии по принятию прошений.

Он один поздоровался с некоторыми из нас, но также не задерживался беседою с нами, и все мы, простоявши несколько минут, начали расходиться каждый в свою сторону.