могли не отдать ему должное: да, не вполне в здравом, да, черносотенец, да, склонен к садистским удовольствиям (прежде немки у него, между прочим, вышел судебный процесс с француженкой — знаете, синие пятнышки на запястьях, алые царапины на плечах), да, говорит часами, часами об автомобилях, парабеллумах, джиу-джитсу, тонко действующих ядах, альпинизме, большевиках, опять ядах, опять автомобилях, женских прелестях (если в мужской компании, если пригубили из штофа) и никогда — о, например, Гогене, например, Аполлинере, например, Прусте, например, Бергсоне — но, повторимся, не могли не отдать Федору Федоровичу должное — политеса у него отнять было нельзя. Поэтому он не показывался в Прагу. И даже прятался от Шабельского-Борка, когда тот вздумал остановиться у Буленбейцера в Париже («Феденька, ты встретишь меня? я слыхивал, ты скучаешь набобом в холостяцкой квартирушке?» — «Если не отлучусь к тете на юг», — скромно ответствовал Федор, благоразумно перемещаясь на пять счастливых денечков к младшей сестре скандалистки-француженки — нет-нет, ей исполнилось уже семнадцать).

А Ольга? Пила молоко (на молоко все-таки наскребалось) и пела. Что лучше всего было в ее репертуаре? Нет, не романсы на фоне свечи и брошенной траурной шали. Нет, не итальянские арии, которым ее, тем не менее, выучили петербуржские липучие итальянцы в длинную зиму 1911 года — совсем девочку! — но она всегда говорила, что от них, т. е. арий, ломит голову. А вот какой-нибудь «Казачок», когда надо притопнуть после второго куплета и после четвертого, в конце, подмигнуть, положив руку на смело обозначенное бедро — это любила. А «Как бабы шли по полю, по полю, по полю… Увидели вдруг Колю, вдруг Колю, вдруг Колю…» — слышали? Кажется, это пел позднее Вертинский. Но только, если и пел, то точно без финала — «Зачем вам, бабы, Коля один на восьмерых?» Там есть еще слова, но воздержимся от цитаты. Тем более Ольга заменяла их перестукиванием шаловливых каблучков. Впрочем, детям, которым она давала уроки, ничего подобного не пелось. Даже «Перевоз Дуня держала€» считался фривольным, а «Чарочку-чарочку», которую просили исполнить краснеющие (в щеках, не в убеждениях) кадеты, Ольга пела исключительно в литературной обработке Модеста Чайковского. У него, как известно, куплеты завершаются пятой чарочкой. Всего же их, кажется, одиннадцать. Впрочем, кто теперь назовет точную цифру…

Но вспомним: любящим родителям свойственно метаться. Сегодня, допустим, пение, завтра, допустим, тэннис. А кисточки разве не развивают даже голову? И Ольга если не пела, то рисовала с детьми. Дети пачкали парты, родительницы млели от слова «пуантилизм».

Вот только больно самой становилось, когда она говорила — «…представьте, что это речка… какая-нибудь Пряжка — слышали про речку Пряжку?…или какая-нибудь Смоленка — слышали? Там полно летом веселых лягушек!.. я, например, их совсем не боюсь… или какая-нибудь Чухонка… Там всегда желтые цветы кувшинок кружатся, как девочки на первом балу… Это между Крестовским островом и Каменным — кто-нибудь знает, где такие чудесные острова?..»

5.

Она понимала, взяв детскую руку, чтобы выправить линию придуманной речки, что изгиб всегда (да, всегда) получается там, где была перед их дачей дощатая пристанька. Мама пеняла отцу — смотри, например, на буленбейцерову пристань — там даже игрушечный маячок с газовым фонарем, или на полежаевскую — там вовсе мраморные ступени к воде и два сфинкса-стража. Иной раз разговор затягивался: если отец принимал его всерьез — и к нерадости матери. У него как у служащего министерства финансов (да, такая рутина) была привычка к параграфам: во-первых, в-девятых… В частности, во-первых, он с вынужденным вздохом напоминал о шатающейся (вроде наших — язвил — мостков) репутации Буленбейцера-старшего, но тут же, во-вторых, для удержания своей, северцевской порядочности, подчеркивал давность буленбейцерова рода — они, милая, еще Петруше служили, а Северцевы, хы? В-третьих, он попросту не выносил глупых трат (опять закваска финансиста) — но супруга классически парировала — можно подумать, что немец ты, а не он! В-четвертых (стоит ли обращать внимание на шпильки?), итак, в-четвертых (чуть не забыл), посмотри, разве не мило поутру, когда висит над Невкой молоко тумана, простые мальчишки с их, только с их мостков сигают за раками? Зуб на зуб не попадет, синие от холодищи, а все сигают! Ты говоришь (отец начинал повышать тон — для финансиста прокол слишком явный), что любишь народ — вот и люби его, но не на словах! Ха-ха-хах! Мать от этого даже роняла ридикюль в сырую траву. Но ведь отец был прав: никогда мальчишек у сфинксов не видели. Пристань же Буленбейцера была ограждена готической решеткой, которую на ночь запирали, а днем из будки светила пшеничная физиономия отставного солдата-эстляндца. В-пятых?

Было и в-пятых. Да, в-пятых, аргумент получался жестокий — про кузин (финансист, увы, одолевал джентльмена), ведь чувство крови у матери превосходило законы благоразумия. Разумеется, и битые жизнью кузины (одну бросил флотский офицер), другую, наоборот, никак не могли выдать (поэтому последние лет десять ей было всегда тридцать два), и благополучные — т. е., соответственно, с мужьями и чадами — торжествующе наполняли северцевский дом на все лето — «мы же им не откажем?». Посчитайте снедь, посчитайте кучера, прачку, доктора (миндалины, видите ли, воспалялись сразу по приезде на дачу!) — а на церковь? — «Как странно, — подвыла одна из кузин, — что со времен Пушкина у вас так и не построили здесь новой церкви» — а на бедных? — бедные ползли на северцевский карман так же, как раки на фонари мальчишек — вот только черпали из кармана кузиниными клешнями, — но дело, повторяю не в этом, просто у отца от кузин всегда начиналась мигрень.

Он сидел в ивовом кресле на веранде, умотав голову полотенцем, с вежливо-кислой улыбкой и дешевенькими сигарками, которые старательно предлагал своякам. Те не отказывались.

6.

Там, после речки изгиба, за полосой лужайки, за мадьярскими грушами (Северцев-старший взял у Половцевых черенки), за шоколадного цвета подсолнухами (бывали же) — светился северцевский дом: почти лилипутская колоннада (две колонны деревянные, с шелушащейся краской), выше — привольный балкон с отцом и кузенами в приятной взвеси сигарного дыма, еще выше — четырехметровой смелости окно — все в мелких стеклышках, как чешуя плотвицы.

Да, мода: мода необязательно глупая. Кто-то первый придумал — если стекла делать разных цветов, то даже петербуржским летом — пародии южных зим — солнце вдруг выйдет внутри дома сочным, как спелые фрукты. До смешного: дети, нагретые