любимая река русских. Возможно, это вас с ними как-нибудь примирит. Quietly flows the Don, — произносит он с удовольствием — «Тихий Дон». — А вы, Дон, совсем не тихий. — Посол щурится в иллюминатор, что он надеется там увидеть?

И тут случается происшествие, которое запомнится всем троим его участникам, а если считать стюардессу, то — четверым.

Сзади — там, где в салоне первого класса расположен ватерклозет, — раздается шум. Туда быстро проходит человек, мужчина, запирает за собой дверь. Стюардесса виновато смотрит на пассажиров, разводит руками: бывает. Остальные туалеты заняты, кому-то внезапно приспичило, вот и рвется он в первый класс.

Вскоре, как-то уж слишком быстро, слышится шум воды, мужчина выходит из туалета, и Дон с Албертом видят, что это сам Мэтью Айванов — молодой человек, лет двадцати пяти. Заметив недавних своих соперников, молодой человек улыбается, у него очень белые зубы, но улыбка все равно получается нервная, жалкая.

Тут и Дон, и посол, и, разумеется, стюардесса производят какие-то движения и восклицания, а тем временем молодой человек занимает кресло второго ряда возле прохода, наискосок от Дона с послом, хотя поначалу он вроде бы даже отпрянул, — видно, ему не хотелось встречаться со стариками, но и бежать от них тоже показалось неправильным. Единственным, кто мог сделать приглашающий жест, был посол, не Дон и, конечно, не стюардесса. Та стала пытаться прогнать незваного гостя назад, в хвост, но, заметив, что он, по-видимому, знаком ее пассажирам, остановилась. Молодой человек тоже, если и проявил агрессию, то поначалу — лишь к ней.

Почему бы ему, собственно, не посидеть в широком удобном кресле, а? — Потому что у него билет в экономический класс, говорит стюардесса. — И что же? Разве он кому-то мешает? Разве лишает других хоть части приобретенных ими удобств? — Тем не менее, говорит стюардесса, это несправедливо. Несправедливо по отношению к тем, кто сидит в экономическом классе, и особенно — к купившим билет в первый класс. Несправедливо и аморально.

— Аморально! — чему это молодой человек так рад? — Господин Александер, — обращается он к послу, — вы поддерживаете это мнение?

Посол разводит руками. Можно понять его жест по-разному.

— Ясно, что не положено, но — аморально?! — Молодой человек воодушевлен. — Вспомните про работников в винограднике: «Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» Посол, знаете эту историю?

Дон — как-то мало он участвовал в ситуации — бьет с размаху по столику:

— Леди права. Это несправедливо. — Красный, сердитый стал, как когда продавал подшипники.

Молодой человек поднимается. Посол сухо ему говорит:

— Мы уважаем ваше умение играть в шахматы, Мэтью, и были бы рады продолжить знакомство. Но не сейчас. — Он все-таки пробует улыбнуться: — Желал бы я знать русский не хуже, чем вы английский! У вас были отличные учителя.

Молодой человек произносит:

— Да, превосходные. И учебники — высший сорт. Как сейчас помню: «Что это за шум в соседней комнате? Это мой дедушка ест сыр».

Алберт — опытный дипломат, умеет держать удар. Сейчас он придумает, что ответить. Но отвечать не приходится — молодой человек ушел.

После отбытия гостя старики пробуют склеить разорванный им разговор.

Дон спрашивает:

— Что за басня — про виноград?

— Притча. Кажется, от Матфея. Мэтью. Вот ведь! Проклятие.

Их основательно встряхнуло последнее приключение. Все-таки пожилые люди.

— Откуда такое знакомство с Писанием, Алберт?

— На дипломатической работе, — отвечает посол, — волей-неволей сделаешься демагогом. — Понемногу обаяние его восстанавливается.

Молодой человек занимает свое место в хвосте. Самолет приступает к снижению. Скоро в иллюминаторе показывается статуя Свободы — большая сильная женщина с книгой и с факелом. Спинки кресел приведены в вертикальное положение.

— Америка — самая свободная страна в мире, — повторяет Дон, глядя на статую из-за плеча соседа.

Посол смотрит на огромное изваяние — никто-то этой бабе не нужен, думает он, ничего-то у нее не дрожит.

Дон спрашивает:

— А вы, Алберт, какую религию практикуете?

Дипломат отвечает с внезапной грустью:

— Я не верю в Господа Бога. — И прибавляет зачем-то: — Сэр.

Один — один

Я не сразу понял, с кем разговариваю. Матвей. Путанно объясняет, откуда у него мой номер. — Ах, вы сын… — Да-да, сын.

Растерянный молодой человек: в чем-то мы, видно, уже не оправдали его надежд. Когда уезжаешь, теряешь не родину — заграницу. Спрашиваю Матвея, как там отец? — Ничего, говорит, жив пока.

Я позвал его, он пришел.

Мы сидим в моей съемной квартирке-студии на Стэньян-стрит, возле парка. Вдоль стены — коробки. Мы очень мобильны тут. Американцы — очень мобильная нация.

У меня недавно книжка вышла — «Искусство жить: взгляд психолога», так можно на русский перевести. Была хорошая критика, в университет позвали, с обещанием постоянной позиции. Университет не самый, мягко говоря, знаменитый, да и мне не особенно нравится преподавать, но приходится делать то, что дают, а не то, что хочется.

Матвею тоже никуда от реальности не уйти.

Он как-то вяло кивает. Вот уж чего в отце его не было — вялости. Значит — в мать? Все равно почему-то этот Матвей вызывает мою симпатию. Я в последнее время мало общаюсь с людьми.

Он закончил ИнЯз, Мориса Тореза, — увы, иностранными языками никого тут не удивишь. В особенности английским.

Матвей улыбается. Хорошая у него улыбка. Тоже может помочь. Не помню я, чтоб отец его улыбался. Хохотал — да. А мать его я вообще не помню.

Улыбки улыбками, но дело так не пойдет.

— Не освоить ли вам, Матвей, программирование?

— Наверное, — говорит, — придется.

— Позвоню-ка я по вашему поводу нескольким людям. Личные связи тут много значат.

Матвей кивает:

— На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят «Айванов».

Фамилия матери? Головой мотает — нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? — Тут, говорит, в городе.

— Где, где именно?

— Двадцать пятая авеню и… — замялся.

— Двадцать пятая — длинная. Что — на Утесе?

Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал?

Не Маргарита, не Рита — Марго, Марго, Маргоша — одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы — какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок — эх, как бы не все пятьдесят.

Когда она только приехала, она и муж, то