итальянц! Сам думай, каковый из меня итальянц! Ром я. Звать меня Лошало, родом я из Бессарабии, из Бендер. Так-то. Бери Мишку, сеньор майор! Вдруг будешь в Москве, так там, на Божедомка большой дрессировщик Дуров живет — отдай Мишку! Ему Мишка нужный. Да и тебе по пути нужный может стать. Бери! Цыганский дар — не простой, удачный! Фортунато! Си!

Артур молча протянул ладонь и так же молча уронил фигурку в карман. Пошел дальше, не оглядываясь на «итальянца». Тот волочился следом, трещал уже на русском, никак не желая ни умолкать, ни выпускать из пальцев заскорузлый рукав полушубка.

— Я что мечтал? Мечтал, сделаю номер. Мы с Джульеттой плясаем польку-бабочку, детишки смеяются, ладошками хлопотают. Кричат «бис»! Но кругом такое глупое, плохое время! Кому нынче нужна полька-бабочка? А ты, сеньор майор, береги Мишку. Только запомни хорошенько, сеньор майор… С кошками надо осторожнее! С кошками никогда не знаешь, как получится. Эй! Слышишь? No cats! Pas de chats! Никаких кошек!

Артур стряхнул «итальянца» с рукава и ускорил шаг. Бессарабский цыган Лошало еще долго глядел, как долговязый силуэт англичанина становится все меньше и меньше, потом повернулся и побрел в село.

Майор Артур Уинсли шагал вперед с солдатским безразличным упорством. Ать-два, ать-два. Стылая чужая земля, земля незнакомая, недружелюбная, припорошенная утренним хрустким инеем, поскрипывала под подошвами сапог. Ать-два, ать-два. Предрассветные сумерки скрадывали контуры и цвета. И дорога, и вымерзшие виноградники, и жалкая рощица неподалеку казались запеленатыми в серую ветошь. Метнулась вдоль опушки тень. Лисица, шакал… или плешивый деревенский барбос. Артур остановился. Достал из кармана Медведя, задержал дыхание. Коснулся указательным пальцем медвежьего покатого лба, и в этот момент вдали раздался гулкий звон церковного колокола: боммммм, боммммм, боммм. Звонили к заутрене. Артур, словно очнувшись, мотнул головой и рванулся к небольшой, подернутой тонким ледком лужице. Черпнув горсть ледяной кашицы, швырнул ее в лицо, тщательно растер щеки. Боммм-боммм-бом! Далекий колокол бухнул последний раз, захлебнулся сумерками и умолк.

Артур шагал вперед с солдатским безразличным упорством. Пружинила под подошвами чужая земля. Левой, правой, левой, правой. Ать-два…

— Куда идешь, солдат?

— Куда иду? Не знаю. Дорога сама меня приведет… куда-нибудь.

***

Еще в отрочестве Артур Уинсли признался себе в том, что ненавидит три вещи — охоту, путешествия и все, что связано с предметами.

Однако человеку зрелому и уж тем более джентльмену следует свои чувства по возможности скрывать. Приличиями допускается ненавидеть вслух шпинат и оладьи, также можно с неприязнью отозваться о последнем Аскотте, «унылой шляпке» мисс Эгертон и некоторых произведениях сэра Уайльда. И только, господа! И только! Спорт, охота, путешествия, политика, членство в тайных ложах — вот хобби, что делают джентльмена еще большим джентльменом, нравится это самому джентльмену или нет. Поэтому Артур Уинсли-младший продолжал стрелять лисиц и бекасов и перемещаться из одной точки мира в другую. Однако до недавнего времени майору удавалось избегать последнего пункта в перечне ненавидимых занятий. Дожив до двадцати восьми лет, имея врожденный «нюх» на предметы, будучи «избранным хозяином» Султанской пары, Артур сам ни разу не пользовался вещью.

Ни разу! Ни единожды!

Пожалуй, сначала дело было в прямом запрете. «Береги свой дар, Артур! Регулярное использование предметов вредит здоровью. Но главное, со временем уничтожит твои способности следопыта…» Артур подозревал, что дед нарочно его пугает. Ну как крошечные Морж или Чайка, или даже Гусеница, которая целых три недели болталась в библиотечном сейфе лондонского дома Уинсли, сумеют за полминуты убить его врожденный нюх? Однако перечить деду Артур не смел — розгами старик пользовался, как и оскорблениями, мастерски и хладнокровно.

Итак, сначала был запрет, затем страх непредсказуемых последствий. Или же просто отсутствие тщеславия и любопытства? Артур об этом не задумывался. Но факт остается фактом. Впервые он решился использовать предмет, лишь очутившись в ситуации абсолютно безвыходной, где альтернативой была смерть. Артур заранее знал, что «медвежья» эскапада не пройдет для него бесследно. Что в случае легкого и быстрого восстановления не стоит обольщаться, мол «помедведил и забыл», что даже пять минут «под предметом» навсегда меняют человека, отбирая у него не только силы, но и часть его самого. Все это Артур знал, но реальность, как водится, превзошла ожидания.

Прислушавшись к себе, Артур почувствовал сначала усталость, потом свинцовую зевающую тоску, такую, что бывает по утрам с тяжкого похмелья, а затем странное ощущение несвободы. Артуру казалось, что он — пуля, которую вщелкнули в хорошо смазанную обойму, или бусина, ловко нанизанная кем-то на «бесконечную нить бытия», если выражаться глупо и витиевато, как Сесилия Эгертон. Почти непреодолимая тяга еще, и еще, и еще раз воспользоваться предметом, почувствовать себя частью чего-то единого и бесконечно сильного, стать неуязвимым — стать больше, чем просто человеком, потрясла Артура. Как же предельно просто — протяни руку… и будь волшебником! Артур тщательно избегал других приходящих на ум сравнений — слишком уж от них попахивало ересью. Маг, волшебник, чудотворец — уже этого было больше, чем достаточно.

«Ты смешон, Артур… И глуп, — поморщился бы дед, окажись он рядом. — Но facta infecta fieri nequent — сделанного не воротишь», — добавил бы, зевнув. За всеми дедовыми банальностями звучало бы невысказанное, но неумолимое, как гильотина — «случайностей не бывает».

Случайностей не бывает… Порой фатализм деда, да еще и приукрашенный тяжеловесной латынью, заставлял Артура кусать от раздражения губы. Дед считал, что все, так или иначе имеющее отношение к предметам — детали одной гигантской головоломки. Что, единожды попав в паззл, обратно уже не выбраться. Что предопределенность, судьба и предмет — синонимы, а случайность и везение — дурной анекдот. Ни за что старикан не поверил бы в то, что появление цыгана с Медведем — ловкое стечение обстоятельств, зато немедленно бы предположил чью-то тайную игру, заговор или предательство. А, не обнаружив таковых, выдал бы что-нибудь глубокомысленное из Цицерона или Сенеки. Представив выражение лица старого Уинсли, Артур неожиданно для себя засмеялся. Смех его — сухой и совсем не веселый — распался в утренней тишине на отдельные звуки… Так из опрокинувшейся коробки драже выкатываются на пол цветные горошины. Раз, два, три, пять… Будь их сотня, застучали бы бойко и