высокомерное третирование «национального захолустья». В 1966 г., в самый разгар увлечений модными литературными поветриями Запада, крупнейший словацкий прозаик, автор известной и у нас трилогии о Словацком национальном восстании «Поколение», Владимир Минач иронически комментировал эти «поисковые» ухищрения молодых: «Отечественный опыт кажется им мелким и незначительным — да и может ли он быть другим на задворках мира? И вот они прибегают к чужому опыту… Молодые люди натягивают на себя чужие доспехи. Что из того, если не по фигуре? Носят другие, и мы носим…» Кстати говоря, глубоко личностная интерпретация национальной истории, вскоре предпринятая Миначем в блестящих по форме и глубоких по мысли исторических эссе «Раздувая родные очаги» (1970) и «Собрание разногласий Й. М. Гурбана» (1974), способствовала внедрению в словацкую литературу художественной концепции «памяти нации как основы ее мышления и действий». В книге «Раздувая родные очаги» он писал: «Мы нация строителей не только в метафорическом, но и в прямом смысле слова: наши предки участвовали в возведении Вены и Будапешта, помогали строить множество других городов — ни одного мы не превратили в руины… Я знаю, что наш вклад в мировую историю скромен. Но, если когда-нибудь прогресс цивилизации будут мерить по справедливости, то есть по вложенному труду, нам не придется за себя краснеть: мы свое отработали с лихвой». Своей национально-патетической расшифровкой «анонимного» участия словаков в прогрессе цивилизации Минач привлек внимание к основополагающей, «базисной» роли в историческом процессе миллионов простых, безвестных словацких тружеников — пахарей и пастухов, лесорубов и плотогонов, каменщиков, лудильщиков, бродячих мелочных торговцев — поневоле вековечных «парий Европы»: «Вы нас ни во что не ставите… Примерно так когда-то упрекал окрестные народы наш поэт^[1]; ныне, того гляди, мы должны будем сами упрекать себя в этом… В подсознании, особенно в подсознании нашей молодой интеллигенции, гнездится страх, что мы ничего не значим и никогда ничего значить не будем. И вот во что бы то ни стало мы хотим чем-то быть, что-то значить, даже ценой того, что перестанем быть самими собой… А знаем ли мы, откуда мы вышли? И как же нам важно это знать, чтобы понять, кто мы есть и чем хотим быть!»

Страстный, заразительный призыв Минача к современникам и прежде всего — к молодым в словацкой культуре, призыв, продиктованный гордым чувством принадлежности к нации, сумевшей «вопреки так называемой истории» пробиться в XX век, а затем, возродившись на основе социализма, добиться поистине выдающихся достижений в подъеме материального благосостояния и духовного уровня жизни народа, — такая, насквозь современная трактовка глубинной преемственности национального бытия программным эхом отозвалась в целом ряде значительных художественных произведений, в существенной мере определивших основные черты, общую оригинальность лица словацкой прозы второй половипы 70-х годов. В частности, нельзя не поставить в связь с исторической публицистикой Минача и обращение П. Яроша в 70-е годы к реальным героям, к истокам нравственной и культурной традиции своего народа. Именно эти позитивные тенденции и получили последовательное развитие в романе «Тысячелетняя пчела», над которым он работал необычно для себя долго: пять лет отделяют его появление в 1979 г. от предыдущей книги «Моток пряжи».

Роман Петера Яроша «Тысячелетняя пчела» — широкое эпическое произведение, тяготеющее по жанру к семейному роману-хронике. В нем на протяжении длительного времени — с 1891 по 1918 г. — обстоятельно прослеживается история трех поколений семьи Пихандов, обитателей реально существующего старинного села Гúбе в Средней Словакии, под отрогами Татр.

Герои романа живут так, как искони было заведено в этих, не слишком плодородных краях: с весны в поле, потом — подсобный промысел артелью лесорубами, каменщиками, плотниками. Повседневный, никогда не прекращающийся труд составляет основу их существования. «Настала суббота, вот и поднялись спозаранку, в полтретьего» — этой фразой-камертоном открывается книга: Мартин Пиханда с сыновьями Само и Валентом затемно отправляются в лес на заготовку дров. Со знанием дела описывает Ярош весь ход этой немаловажной — в предвидении студеной зимы — операции, а вслед за этим, явно любуясь своими героями, будет столь же обстоятельно рассказывать о сенокосе, об очередном анабасисе каменщиков или об увлечении учителя Орфанидеса садоводством. Труд вошел в плоть и кровь этих людей, на нем держится все — дом и семья, воспитание и нравственность. Вот характерный диалог Ружены Пихандовой с дочерью: «Ни за что не привыкнуть мне вставать в такую рань», — сказала Кристина и начала лениво и сонно одеваться. «К этому разве привыкнешь! — отозвалась мать. — Надо просто хотеть, чтобы выдержать. Истово хотеть, доченька моя. Я вот уж век привыкаю, а все никак не привыкну. Иной раз, когда, не дай бог, проспишь, терзаешься, будто грех какой совершила. Такой уж он есть, человек!.. А иначе-то разве выдюжить?! Лечь в тенечке, пальцем не шевельнуть и ждать, покуда смертушка приберет, — нет, это не по мне, я бы не вынесла… Вот и хлопочу с утра до вечера, хватаюсь за то, за се, так время-то помаленьку и проходит. А случается, в работе и душа радуется».

С дистанции нашего времени писатель существенно корректирует привычный, отстоявшийся в литературе взгляд на словацкую деревню. Косная патриархальность, консерватизм, стремление к наживе одних и безропотная забитость других — все эти, казалось бы, неотъемлемые приметы деревенского бытия в «Тысячелетней пчеле» не акцентируются. Повседневный труд, в котором пребывают персонажи романа, не выглядит проклятием. В силу устойчивой преемственности он, напротив, придает им чувство уверенности в себе, в широком историческом и общегуманистическом смысле оправдывая их существование на земле. Самим названием книги подчеркивается приоритетность этого трудового коллективистского начала в человеке. «Мы ни дать ни взять пчелы, — рассуждает один из центральных персонажей романа, Само Пиханда по прозвищу Пчела, — только работой и спасаемся. Другого нам не дано: хочешь выжить, работай до седьмого пота. Пчелы, они ведь как? Гляньте на них! Целое лето хлопочут, мед собирают — и все, чтоб род свой продолжить. А мы разве другие? И нам деваться некуда, знай вкалывай, коли хочешь выжить и оставить потомство!» Образная аналогия между дружной пчелиной семьей и человеческим общежитием не раз возникает по ходу романа, исподволь обосновывая мысль о естественной солидарности людей труда, об их