тело её превратилось в тяжёлый камень, и руки, ноги ощутимо коченели, не гнулись. Земля под ним пьяно раскачивалась, и Андрей снова опустил мать на кровать, попросил взволнованным голосом:

– Мама, не умирай! Мама, не умирай!

Он выскочил на улицу, истошным криком начал звать Лёньку или ещё кого-нибудь, кто откликнется, поможет ему уложить мать на тележку. Ему казалось, сделай он это сейчас, и мать будет жить долго-долго и не будет таким угольно-чёрным небо над ним…

Но улица словно вымерла, и он опять вбежал в дом. На лице матери как будто шевельнулись морщины, значит, ещё жива, борется со смертью, не желает сдаваться. Эх, сколько насмотрелся Андрей на смерть там, на фронте, под разрывы мин, автоматную трескотню, глухую канонаду, но тогда это воспринималось как что-то далёкое, потустороннее, жила надежда, что его обойдёт смерть, надо только вжаться, вдавить тело в землю.

Тяжёлый стон сорвался с посиневших губ матери, и Андрей вздрогнул всем телом – страшное открытие сделал он для себя. Наверное, со стоном этим выпорхнула, как испуганная птица, материнская душа, свет исчез в закрывшихся глазах. Он прижал свою голову к груди матери, притаил дыхание, но не услышал сердца. Тишина, раздирающая душу, сердце на куски, наполняла дом, ощутимой темнотой окутывала углы.

Вбежал Лёнька, о чём-то спрашивал Андрея, – звуки словно глушились, до него не доходили. Только гнетущая тишина давила и давила на уши. Лёнька упал у ног матери, крутил своей кучерявой головой, в которой, кажется, на глазах появились седые прожилки.

Через два дня, когда хоронили мать, Андрей стоял у гроба и думал, что это он виноват в смерти любимого человека. Он не сумел её защитить, хоть умел защищать родину, не терял присутствия духа даже в самые трудные минуты боя, когда даже небо кажется в рукавичку. До звона в висках сдавив руки, он глядел на посеревшее, с синими нитями сосудов лицо матери и качался, качался, как маятник, проклиная себя и судьбу…

* * *

Степь плыла в голубой дымке, прохваченная весенним солнцем. Причудливые, гигантские, похожие на сказочных Гулливеров силуэты деревьев вдоль края болота истаивали в искристых лучах. В вышине, кажется, у самых облаков, трепыхались жаворонки, их пение несло спокойствие и тишину. От вспаханной земли поднимался редкий пар, медленно таял в высоте, оставляя приятный запах созревшей, разомлевшей, как творог, почвы.

Андрей пахал босиком, и ноги ощущали хранящую холодок землю. Ему казалось, что кто-то покалывал пятки мелкими приятными иголочками, словно щекотал их, делал шаг скользящим, как на коньках.

Поле лежало вокруг большого камышового болота, залитого сейчас водой, сверкающей под солнцем. Над болотом с тугим звуком, похожим на протяжный звон, носились утки-матерки, стремительные, как стрижи. Видимо, они нисколько не боялись человека и этих двух круторогих существ, что волокли плуг по полю, привыкли к поскрипыванию колёс, зычному голосу погонщика.

Иногда Андрей, отцепив от вальков плуг, гнал быков к берегу болота, и они припадали к искрящейся воде, шумно пили. Этого времени Андрею хватало, чтобы блаженно вытянуть ноги, посидеть на тёплой, только что пробившейся, мягкой, как пух, траве, окаймляющей болото. Напившись, быки набрасывались на траву, и в это время тоже можно блаженно отдохнуть. Уж такие настырные существа эти быки, что их хоть заклинай крестом, хоть звездой, но они после водопоя не сделают и шагу, чтобы не набить свою утробу сочной травой.

Андрей лежал на берегу, смотрел, как резвятся утки, и горевал, что нет ружья.

А с другой стороны, кому из живущих на земле не дорога жизнь? И какой бы она трудной ни была, какие бы тяжести ни наваливала на плечи, как бы ни сжимала, ни спрессовывала горем и невзгодами, человек всё равно живёт надеждой, каждое утро просыпаясь с верой в благополучие и удачу. Даже на фронте, где смерть стерегла каждую секунду, где один крошечный, как букашка, случайный осколок мог распластать безжизненное тело на стылой земле – даже там постоянно шла борьба в душе: не может быть, чтобы меня…

Андрей попал на фронт в июле сорок второго, пожалуй, в самую отчаянную годину, когда, прорвав фронт в районе Харькова, немцы лавиной теснили и теснили разгромленные, плохо вооружённые части. Задыхаясь в суховейных бурях, в едком песке, который, кажется, проникал даже во внутренности, они, солдаты-новобранцы, плелись, как спутанные, по голой выжженной придонской степи, качались и падали от страха и голода, но всё равно дышали одним: жить и бороться. Наконец добрались до линии обороны, подготовленной под Сталинградом, словно втиснулись в землю, скрылись в свежевыкопанных окопах. И равнодушие, глухое к чужой боли, отступило. Они вновь пропитались интересом к жизни, и не только к собственной, но всех, с кем стояли рядом. И не пафос был в этом, не предначертание судьбы, говоря высоким слогом, а простые человеческие понятия – товарищество, людское сострадание, дружба.

Почему сейчас Андрей вспомнил об этом? Наверное, потому, что в жизни всё цепляется друг за друга, её не разорвёшь на плохое и хорошее. Вот вспомнил сейчас про охоту, убитую утку, а в сознание обжигающей волной вошла война, грохот, стрельба, страх, да-да, обычный человеческий страх за жизнь. Стало сыро и неуютно на душе, как бывает в ноябрьский дождь.

Быки мирно паслись рядом с водой на зазеленевшей полянке, и Андрей подумал, что не мешало бы подкрепиться и ему, вон и солнце прямо над головой. Значит, полдень. Он дошёл до пахоты, туда, где ещё на первом круге сбросил сапоги и шинель, из кармана вытащил небольшой свёрток. В светлую тряпицу были завёрнуты две картофелины в мундире, щепотка соли и кусок чёрствой пышки.

Он развернул тряпицу, выложил картофелины и грустно улыбнулся: щадит его Лёнька, жалеет, как маленького, от себя отрывает, а припасает ему… А может быть, потому, что Андрей – единственный теперь, после смерти матери, кормилец в доме? Он поморщился болезненно, криво усмехнулся – опять полезли в голову тягостные думы… Но куда от этого денешься? Это теперь будет сопровождать всю его жизнь.

Коварно и зло распоряжается иногда судьба людьми. В семье Андрея Глухова до войны было всё в порядке, ладилось и клеилось, как в отлаженном часовом механизме. И жизнь неторопливо отсчитывала время для отца, первого колхозного тракториста, и для матери, тихой, не по возрасту моложавой, и для братьев Мишки и Леонида. Братья были моложе Андрея, беспрекословно слушались старшего, был он для них бог, царь и воинский начальник. Даже в праздники, когда родители отпускали их на гулянье в Загродский сад (так заросший дичками сад называли в честь бывшего помещика, поляка