чтобы движение действительно было, чтобы в движении реально что-ни- будь происходило. Адогматизм, не разрешающий нам двигаться, открывать и утверждать, восстающий против всякого прозрения смысла вещей, против всякого творческого «да», — всегда догматичен, всегда застоен. В модной «адогматической» мистике нет движения вперед, нет реализма, хочет она навеки закрепить слепоту и иллюзорность переживаний и странно подобна она своему антиподу — старому догматизму. Не понимают, что религиозное откровение, — открывание, должно продолжаться, и творчество религиозное не имеет границ лишь тогда, если в прошлом что-то открывалось, если в будущем что-то откроется. А творить из ничего — нельзя. Религия есть зрячая и реальная мистика.

Реальная и зрячая мистика не может оставаться индивидуальным, скрытным от мира переживанием, она должна мир завоевать, миром управлять. Религия должна быть конкретной, чувственной, с живой историей связанной, к живой политике обязывающей, или религии никогда не было и никогда не будет как реальности. Мне не нужна религия, которая не имеет никакого отношения ко всей полноте жизни, к историческому процессу, к будущему человеческой общественности. Да и никому такая религия не нужна, так как религия не отдельный уголок индивидуальных переживаний, которыми каждый по- своему утешается, а реальное дело спасения человечества и мира, победы над смертью и небытием, утверждения личности в бытии абсолютном, утверждения жизни вечной и богатой. Мы приходим к отрицанию только человеческих, рационалистических, отвлеченно-политических и отвлеченно-моральных путей спасения и утверждаем путь благочеловеческий. Острая постановка проблемы социализма и анархизма обнажает религиозный смысл всемирной истории, помогает нам отвергнуть соблазн Великого Инквизитора^[8]— насильственное устроение царства земного, в котором благополучию и спокойствию будут принесены в жертву свобода и вечность.

Моя первая и последняя мысль — неизменная мысль о личности, об освобождении. Ищу путей к ее вселенскому утверждению, к соединению с мировым Логосом.

Я подхожу в своих статьях к Богочеловечеству, воплощению Духа в общественности, мистическому союзу любви и свободы. От марксистской лжесоборности, от декадентско-романтического индивидуализма иду к соборности мистического неохристианства.

С.-Петербург, 25 февраля, 1906 г.

БОРЬБА ЗА ИДЕАЛИЗМ

Гилъда. Прежде всего я осмотрю все, что вы построили тут.

Солънес. Вам придется много бегать.

Г. Да, ведь вы построили так много.

С. Очень много. Особенно за последние годы.

Г. И колоколен тоже очень много? Таких страшно высоких?

С. Нет. Я не строю уже колоколен. И церквей тоже нет.

Г. Что же вы строите теперь?

С. Жилища для людей...

Г. А вы не могли бы- и на жилищах строить такие башни?

С. Что вы хотите сказать этим?

Г. Я думаю... что-нибудь такое... чтобы показывало... как бы вперед, на свободу.

С. Как странно, что вы это говорите. Этого-то мне больше всего и хотелось бы.

Г- Почему же вы этого не делаете?

С. Ах, люди не желают этого!

Г. Скажите-., не желают!

С. Но теперь я строю самому себе новый дом. Как раз насупротив.

Г. Себе самому?

С. Да. Он почти готов. И на нем будет башня.

Г. Высокая башня?

С. Да.

Г. Очень высокая?

С. Публика скажет, вероятно, что слишком высокая. Т. е. для обыкновенного дома.

Г. Я пойду посмотреть эту башню завтра же рано утром.

Генрик Ибсен. «Строитель Сольнес»^[9]

Ни для кого не тайна, что марксизм, тот самый марксизм, который еще недавно представлялся таким стройным, органически цельным и удовлетворяющим мировоззрением, переживает серьезный кризис. Бели несколько лет тому назад умственно-общественная жизнь передовой части русского общества вращалась вокруг споров марксистов и народников, то теперь центр тяжести переместился и на первый план выступают разногласия критического и ортодоксального направления внутри самого марксизма. Теперь мотивами теоретической работы для него является не критика народнического направления, а самокритика и необходимость дальнейшего развития мировоззрения. В Западной Европе этот кризис приурочивается обыкновенно к известной книге Бернштейна^[10], но из моего изложения, может быть, сделается ясным, что новое критическое направление не есть непременно бернш- тейнианство в собственном смысле этого слова и, во всяком случае, не может остаться просто бернштейни- анством.

Я хочу рассмотреть современное брожение в марксизме под не совсем обычным углом зрения, хочу связать его с кризисом во всем мировоззрении XIX века. Для всякого пристально всматривающегося в сложную душу современного интеллигентного человека, в его глубокие нравственные запросы, в современные течения в области философии и искусства, должно быть ясно, что мы живем в эпоху духовного брожения. Отрицать это может только человек, загипнотизированный какой-нибудь догмой. Шаблонное прогрессивное мировоззрение недавно отошедшего века попало в тупой переулок и на прежнем пути дальше идти некуда. Необходимо пересмотреть ходячие формулы и искать новых путей. Я беру на себя смелость категорически утверждать, что песенка позитивизма, натурализма и гедонизма спета и по всем линиям объявляется борьба за идеализм, борьба за более радостное и светлое миропонимание, в котором высшие и вечные запросы человеческого духа получат удовлетворение.

В философии начинают понимать неудовлетворительность позитивизма как мировоззрения, воскресают платоновские традиции и признаются вечные права метафизического творчества; в искусстве замечается реакция против испошлившегося натурализма, убивающего всякую красоту, и в современном символизме^[11] возрождается романтизм лучших художественных творений прошлого; эвдемонизм, гедонизм и утилитаризм^[12] объявляют себя банкротами в решении нравственной проблемы, замечается стремление установить абсолютную ценность добра, воскресает идеалистическая идея «естественного права»^[13], которая долго была в загоне, несмотря на ее огромные исторические заслуги. Очень характерен этот усиленный интерес современного человека и именно «передового» человека к вопросам философии, искусства и нравственности. Всякая глубокая душа чувствует себя неудовлетворенной в лучших своих запросах и несет на себе тяжесть двойственности переходной эпохи. Можно встретить, конечно, многое множество сытых «позитивистов», которых не мучает духовный голод, которым непонятны стремления Фауста, но не такие люди идут в первых рядах каждой исторической эпохи.