* * *
Памяти Б. Р.Багульник. Осыпь слов под комариный рой.
И «пузырек» завис… Теодолита лени
Тень круглая, как сон, склонилась над тобой
И ласково зовет прилечь под куст сирени.
Спи, мальчик в кирзачах, чья жизнь оборвалась,
В бездонный Ахерон унесена теченьем,
Главвор веслом рулит, бичи, как память, грязь,
Знай, месят без причин на берегу Забвенья.
Спи, Сихотэ-Аминь, спи, горный инженер,
Небезнадежен сор слов залетейской пыли,
Что пишутся в стихи не в рифму и размер,
А трещиной ползут, как надпись на могиле.
* * *
Нам пятьдесят. Хитрю — немного больше.
Мы молоды стареющей душой,
Мир вверх ногами, словно Вавель в Польше,
Подвешенный на ниточке большой.
Висит внутри, в заснеженной сетчатке
Там нелюдимый скучный мизантроп,
Хранит сомнений прежних отпечатки,
Пунктир истертый тупиковых троп.
Присядь на миг. Свободная скамейка.
Прикуривай, напрасно не спеши,
На воробье облезла кацавейка,
Сегодня линька перьев и души.
Южное
Как тесен Рим! На цыпочки привстав,
Зеленый, от деревьев отраженный,
Кабальной меди выдохнул состав
В литой, набитый, грузный, многотонный
Чернорабочий август, перегрев
Терпения в зрачках бродячих кошек.
Как тесен Рим! На корточки присев,
В зазор фрамуги просится горошек.
Печалиться и печься ни к чему.
Засасывает празелень густая
В печей плавильных жаждущую тьму
Отснятый оттиск огненного рая.
Сквозь полароид в щель уходит Рим
Татуировкой на бумажном теле,
Он вспыхивает, да и мы горим —
Печальным светом поздних асфоделей.
Виктор Куллэ
* * *
В небе полно чаинок.
Речка на все времена.
Плещется о ботинок
меленькая волна.
Сядь, передернув плечи,
точно от сквозняка.
Эта водичка лечит.
Честно. Наверняка.
От любви, от распада,
одиночества от.
Из всего звукоряда —
пара прозрачных нот.
Чай, посильнее слова
плещущая вода.
Я не верю, что снова
вместе придем сюда.
* * *
О чем вы, птички? — Ни о чем.
Мы просто так.
Звук наудачу извлечем:
лови, простак!
Пой, как молитву перед сном.
Пытай умом.
Но все, что ты услышишь в нем, —
в тебе самом.
Авангард
Тому назад бессчетно лет
здесь был мой дом — но дома нет.
Близкие умерли по одному,
и дом похож на тюрьму.
Там, где весельем воздух мерцал
для неразумного сердцем мальца, —
изо всех щелей проросли
вещи. Они в пыли.
Надобно как-то прибрать этот хлам,
с мокрой тряпкой пройтись по углам,
все вверх ногами перевернуть,
форточку распахнуть,
просто проветрить. Просто понять:
что учудили отец и мать?
что здесь на мусорку? что для житья?
кто здесь, собственно, я?
Но недостанет сил — ибо он
волей собственной наделен.
Не расстается с вещами дом —
плюшкинский синдром.
Проще отдаться стихии слов
и запалить с четырех углов,
чем над таинственной силой вещей
чахнуть, что твой Кощей.
Вот и свершилось. Щекотно в груди.
Весело пламя тугое гудит.
Искры стреляют. Стены в дыму.
(Жаль, не видать никому.)
Что ж с обгоревшею бородой
ты, поджигатель, от пепла седой,
ищешь чего-то в мертвой золе,
каясь в невольном зле?
Все получилось! Теперь ты один
сам себе раб и сам господин.
Заново выстроишь все по уму.
Прочие ни к чему.
Вот ты в поту работы, но что ж
все узнаваемей твой чертеж
и прорастают новых взамен
контуры прежних стен?
Вновь собезьянничал? Сам виноват.
Может, не стоило рушить уклад.
Может, честнее с азов начать,
чем интересничать.
На пепелище родного стиха
то ли стружка, то ли труха.
Жуткие души сгоревших вещей.
Ничего вообще.
Игорь Булатовский
Виноградные стихи
Ты — стоящая в горле сладкая кость,
и ни выплюнуть, ни сглотнуть,
ты — идущая горлом красная гроздь
на давильне, сдавившей грудь,
знать, пора винограду в горла точил,
чтоб веселую кровь точил
из-под пяточек песни, сбившейся с ног
(по коленца в его крови),
только пятки сверкают: ну-ка, лови
нас, бегущих туда, где сок! —
бездорожьем багряно-родным, родным,
по бугристому дну грозы,
в ту долину, что выпьет махом одним
свет, придавленный тьмой лозы
так, что воздух нальется соком огня,
даже тени тень оттеня,
и в огне расслоятся, будто слюда,
зренья всхолмленные следы,
и по каждому слою каждой гряды
дрожь дословно сойдет сюда,
та до-словно прямая, точная дрожь,
проходящая напрямик
сквозь листву голубую — каменный нож,
черенку подносящий крик;
отверзающей точкой, черным нулем
окликающий весь объем
дождевой полусферы — тьмами дождя,
чтобы каждый камень и лист
был в округе стемневшей найден и чист,
«лист» и «камень» в себе найдя,
а потом потеряв их… — ветер, свищи
самого себя на