Герой

Николаева Олеся Александровна родилась в Москве. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, прозаик, эссеист; лауреат премий Бориса Пастернака (2002), “Anthologia” (2004) и “Поэт” (2006). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Переделкине.

 

Воздаянье

Когда услышишь о цунами ты,

землетрясениях и войнах:

все бухты дохлой рыбой заняты,

низины в тучах беспокойных, —

когда услышишь ты об ужасах,

о саранче тысячеустой,

и тьма звезду, дрожа и тужася,

рожает, корчится, но — пусто,

так вот, — когда увидишь пламени

столпы и смерч как бы из зева, —

пойми, прочти это как знаменье,

скажи: “То День Господня гнева”.

…Но есть такие — где бы ни были

герои эти — красотою

картины воздаянья, гибели

влекут их за Ахиллом в Трою.

От моря ж Мёртвого хотят они

таких свидетельств долгожданно,

чтоб небо грянуло с крылатыми

легионерами: “Осанна!”

 

 

Римлянин

1

Каждый римский житель

С волком ли, с собакой —

Только выразитель

Музыки инакой.

И судьбы двоякой

Исполнитель, ибо,

Как он ни калякай,

Рыбой станет “рыба”.

Буркнет непонятно

Ветру — то же слово,

Возвратясь обратно,

Встанет образцово.

Даже слово “камень”

Неподъёмно, свята

Громогласным “Амен”

Власть апостолата.

Словно бы пунктиром

Явно, неприкрыто

Пролегли над миром

Линии магнита.

И — сияет глянцем

И парит незримо

Над земным романцем

Небожитель Рима.

 

2

Всякий подъяремный

Видит сон чудесный:

Де, как Рим наземный,

Есть и Рим небесный.

Стоя на воздусе,

Будто бы сквозь стекла,

Всех разбудят гуси

Плотина и Прокла.

Ибо ведь — нездешний —

Бдит протуберанцем

Римлянин безгрешный

Над земным романцем.

Сплошь в огне огромном

У него зеницы,

Чтоб и в вероломном

Сердце — жечь, искриться…

Чтобы за живое

Брать, чтоб острый локоть

Зеркало кривое

Мог с утра раскокать.

А чтоб — недоспелый —

Фрукт не пал до срока,

Ангел пышнотелый

Подпирает с бока.

 

Герой

Кажется, этот корабль сам не туда плывёт.

Капитан обманут. Он четвертые сутки пьёт.

И помощник болен морской болезнью, и всех мутит.

И огромная рыба над мачтой во тьме летит.

Вся команда на нервах, сорвана с якорей:

где-то спутали звездную карту с картой семи морей,

и теперь, если верить лоцману, дымящему не спеша,

то ли они у чёрной дыры, то ли — у Золотого Ковша.

Ах, они и сами вдруг позабыли, кто там зафрахтовал

этот белый корабль — крутанул со властью штурвал, —

надо бы выяснить, что это за сюжет и кто виноват,

Одиссей ли тут, Иона ль, Колумб, Синдбад?

Что за птицы с женскими лицами, облака и тут же — киты.

Ходят волны большими стаями, разевают рты.

Но язык их — греческий ли, испанский — понятен, и — всё одно:

как бы ни было, а герой спасётся, корабль же уйдёт на дно.

…Юнга всю ночь буянил и бунтовал — теперь он не может встать,

он вопит, как он хочет жить, и тут же валится спать,

и на мешке со смоквами летит себе к небесам,

а там ему говорят: “Так будь же героем сам!”

Он продирает глаза, а ветер ревёт ревмя,

он говорит всем: “Братия! Буря из-за меня!

Молния метит мне в темя в заговоре с луной,

и кит меня караулит, и вихрь послан за мной.

Я — спавший на смоквах в трюме, на карте семи морей,

в такие дела замешан, в боренья таких скорбей…

Зовите же капитана! Пусть знает!..” И, чуть хмельной,

уходит в пучину моря со звёздами и луной.

 

Порок

Речь твоя, милый друг, как дрозофила чешуйчатая, увеличенная в размере,

когда начинаешь ты свой порок оправдывать. Двое суток потом

пахнет палёной мушиной тушкой, запутавшейся и сгоревшей в торшере,

и сумрак безглазый странно так улыбается безгубым ртом.

Не за понюшку гавайского табаку погибаешь, не за карамельную славу:

за козлоногого, шелудивого горбуна, —

именно так его на иконе рождественской пишут… Он уже по праву

в хвост и в гриву тебя — то пенделя отвесит, то даст щелбана.

Ну и влип же ты, по самое “мама моя дорогая”, увяз в болоте.

А все храбришься — глядишь, губы складывая пирожком,

этаким Лютером полового вопроса,

Яном Гусом либидо,

Кальвином святой плоти,

пучеглазого Эрота старшим дружком.

Как же теперь ты в Царство Небесное въедешь из “жили-были”?

На каком турецком седле мысль твоя скачет, из Мертвого моря пьет?

Ангел тебя не поймет, на кривой кобыле

самаритянин добрый объедет, а перс добьет.

 

* *

*

Разве ты не знал бедности,

застенчивость не прятал в обшарпанном рукаве?

Папироской обиды разве впотьмах не дымил?

А перед зеркалом — разве не проводил рукой по стриженой голове:

глаза беспокойные, подбородок безвольный, — сам себе не мил?

Разве ты не сворачивался калачиком, чувствуя, как велик

мрак за окном, как туманна даль, как всадник с конём высок?

И вот-вот ураган размечет по миру обрывки книг,

перепутает имена, опрокинет звезды, собьёт идущего — с ног?

Разве тебе не слышались голоса неясыти, выпи, скимна, —

вестников бед?

Сердце не обвивала ль горечь наподобие змеи, вьюна?

Вьюга ль не угрожала, что мать стара, и отец дряхлеет, а брата и вовсе нет,

и некому защитить младенца, отрока, подростка — мальчик на все времена?

И теперь, когда ты — матёрый, как волк, и пуган, и тёрт, и бит,

как морская галька, обкатан, пригнан волной со дна,

в мёртвой воде замочен, на солнце выжжен и сыт

сам собою по горло — какая твоя цена?

Ты дедушку пережил по возрасту, врага по росту догнал,

ты Музе купил за ассарий пять малых птиц,

горячим воском закапал землю, в лицо узнал

средь пленниц душу свою — под жирным гримом блудниц.

И вот, искушённый, ты знаешь всех поименно — и мир и боль,

но томит и томит вина, подкапываясь, как тать, —

перед тем — из бедной семьи, застенчивым, выстриженным под ноль:

то пряник хочется ему дать, то просто к груди