- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (47) »
думал Певцов, — на нашей обязанности заменить эту розгу светлым нравственным влиянием".
На первых порах ему казалось, что в нем проснулась какая-то новая, страшная сила…
"Но, — думал он через две минуты, — чем же может быть он полезным в этом отношении?" Углубившись в разработку собственных нравственных сил, он с ужасом убедился, что ничего не может сообщить своим питомцам, кроме мыслей о пользе терпения, повиновения, послушания, труда… "Что такое?" — недоумевая, толковал он и приходил к тем же заключениям. Певцов почувствовал, что не эти ли истины, вколоченные в него с детства, с целью приучить его к существованию сидя на одном месте и быть довольным этим "определенным" положением, — были причиною того, что, оставшись без цепи, без привязи, сделанной чужими руками, он мечется из угла в угол, не знает, что делать, куда деваться?.. Мысль эта, мелькнувшая в его голове как молния, как молния и исчезла, но общий и душевный хаос, который подняло в его душе "дело", заставил его оказать:
— Нет, кончено! Завтра же бросаю все… и не могу здесь быть… Нет!.. Нет!..
Завтра он не уехал, потому что этому помешало одно новое и весьма хорошее соображение…
"Что ж, — думал он, — и здесь можно быть полезным… Стоит только отдать свое жалованье в пользу бедных учеников, их семейств, отцов и братьев… Ведь это все ихнее…"
Эта мысль озарила все его тосковавшее существо…
— Завтра же, завтра же! — толковал он с восторгом и ерошил свои волосы…
Но завтра он этого не сделал.
"Как только получу жалованье, — думал он "завтра", — тотчас же…"
Жалованье он получал, клал в карман — и думал: "Завтра непременно!"
Но завтра он этого не делал — деньги нужны были самому, "а вот в следующий месяц!"
II
Прошло два года. Певцов никуда не уехал. Мысли об отъезде и о раздаче собственного имущества он считал окончательно решенными; он был уверен, что сделает все это непременно, и не считал нужным размышлять об этом каждую минуту. Дело решенное. К концу второго года он сделался как-то спокойнее. Учителя его уже не дичились, и он тоже спокойно презирал их. "Что же требовать от них!" — думал он. Отношения к ученикам уже не были загадкою, во-первых, потому, что "завтра непременно…", а во-вторых — "нужно же хоть для виду; приезжают ревизоры… охота выслушивать неприятности от кого-нибудь"… — Вы, пожалуйста, сбрейте бороду, — сказал ему смотритель… — Я думаю, борода моя не повредит?.. — Так, но что вам за охота из-за какой-нибудь бороды выслушивать замечания? Согласитесь. — Так, так, действительно, — отвечал Певцов и сбрил бороду. Сидя в классе, он видел те же полушубки и голые ноги, но для того, чтобы "не нажить неприятностей", трактовал о подлежащих, сказуемых, выслушивал басню "Осел и соловей", "Проказница-мартышка". Неужели он забыл, что выучить эту басню, не понимаемую почти наполовину, стоило и времени, нужного на домашнюю помощь, и сального огарка, стоившего проклятий? Нет, он знал это, но "что за охота выслушивать…" и т. д. Кругом его за стенами в соседних классах раздавались возгласы его товарищей, заматоревших в процессе преподавания, основанном на том, чтоб "не нажить неприятностей". Певцов слушал это преподавание и был равнодушен к нему: он ведет свои дела и не имеет надобности до своих товарищей. — Кроме видимых, вещественных глаз, имеет ли человек невещественные? — раздавалось за стеной. — Человек имеет невещественное око. — Которое называется?.. — Которое называется внутренним. — Как? — Внутреннее око. — Садись! — Пономарев! Осязаем ли мы внутреннее око? — Нет, мы его не осязаем. — А оно само осязает ли внутренно предметы? то есть видит ли? — Оно видит и осязает. — Что именно? — Невещественные предметы. — Садись! За другой стеной идут рассказы о том, чем замечателен Манчестер; о том, как Мамай разбил Донского "с тылу", причем беспрестанно слышатся слова "наголову"… "обратился в бегство"… "славяне, подобно германцам, а германцы, подобно славянам" — и проч. Но вот раздается звонок, Певцов стоит среди учителей: они просят у него папироску, расспрашивают о квартире. — Да не пойти ли нам к Гаврилову? У него превосходная наливка. — Нет, господа, — говорит Певцов. — Да ведь в Москве пили же что-нибудь? Певцов соображал: "Отчего же и в самом деле не пойти?" И действительно шел, так, от нечего делать. Дорогою он видел, как ученик, отвечавший о внутреннем оке, тащил, весь потный, коромысло с ведрами воды; думал, что тяжесть этой ноши способна выколотить из него в одну минуту целые миллионы сведений вроде внутреннего ока, — и шел с товарищами дальше. Впрочем, он вежливо отвечал на поклон ученика, который, высвободив одну руку из-под коромысла, снял-таки шапку перед наставниками. — Ну-ка, рюмочку! — говорят ему товарищи. — Нет, я не стану. — Да пили же в Москве-то? что за глупости! Певцов думал: "что ж такое?" — и пил. Но вот уже он выпил пять рюмок. Как это случилось, обстоятельно объяснить невозможно; достоверно известно только то, что, поднося себе рюмку за рюмкой, он думал: "что такое, если я… велика беда!" Через несколько времени он уже целуется с кем-то. "Что это за рожа?" — думает он, упираясь глазами в какую-то щетину, которая принадлежит обнимающему его человеку, и, убедившись, что это один из товарищей, автор внутреннего ока, думает: "а, это ты, подлец!" — и целует щетину. "Эка важность! — думает он, совершая эту церемонию. — После злиться будет… чорт с ним!" Откуда-то явилась гитара, началась пьяная песня. Оказывается, что Певцов знает эту песню, — и подтягивает; начинается другая — Певцов и другую знает. Между ним и товарищами рождается какая-то пьяно-дружественная связь, он уже не с отвращением, а почти добровольно слушает, как кто-то признается ему в любви. — Ты, брат, хороший человек, — говорит ему кто-то… — Я, брат, люблю откровенность. — Ты, брат, сам отличный человек, — говорит Певцов. — Я, брат, люблю правду. — Ты, брат, с Ивановым не сходись, он — подлец… Я тебе по душе говорю. — Иванов? о, это подлец! — не задумываясь, соглашается Певцов. — Целуй, брат!.. Вот спасибо!.. Давай по одной! — Давай, брат! — Что, моего пса тут нету? — раздается голос за окном. Это ходит по городу жена учителя и ищет своего пропавшего мужа. — Поди ты к чорту! — гремит компания. — Убирайся к чорту! — присоединяется Певцов. Словом, он — приятель всем, находящимся в этой компании. Певцов возвращается домой навеселе, не замечая любопытных, изумленных уездных лиц, привыкших встречать его всегда в порядке. — Нет! это невозможно! — с болью в- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (47) »