Новый мир, 2000 № 12 (Галина Николаевна Щербакова) Страница 1 - Litvek

Наталья Орлова И ветер и дым

Слова

Забытые мои, святые,

Пророчащие и простые,

Мои блаженные, смешные,

Подвальные и земляные,

Они со мной неотвратимо

За серой наволочкой дыма

В моих прогулках занебесных

Или в объятьях бесполезных,

Они и жизнь переиначат

И ровно ничего не значат

За белым сумраком убогим,

За этим горизонтом строгим,

За невозможною чертой

Или за памятью пустой.

* * *

Когда подступает пора декабря

И ветер двойные свои якоря

Роняет в студеные реки,

Встает за вечерней — иная заря,

И губит, и манит, и мучает зря,

И дует в глаза, и сжигает, горя,

Мои отягченные веки.

И видимый очерк во мраке ловлю,

И слышу ответ,

И твержу, что люблю,

Тем дням, роковым и обильным,

И кажется, память сейчас проломлю

И жизнь в этот гибнущий образ волью

Всем страшным духовным усильем.

И долго не гаснет душевный восторг,

А мрак безответный и глух и глубок,

И прожитой жизни петляет клубок —

Работа, свиданье и ужин…

Там времени льется беспечный поток,

Где каждому дню будет дата и срок,

И воздух рассвета целует в висок.

Но мне он не нужен, не нужен.

* * *

Хорошо, хорошо, разве это уже не бывало?

Разве этому нет ни названья, ни слова у нас?

Эта звездная ночь среди полдня уже наступала

И смежала глаза, перепутавши время и час.

И ничто не могло отменить этих быстрых свиданий,

Потому что никто не умел их вперед угадать,

Только черные звезды сквозь свет проступали заране

Там, где белому солнцу велели бессмертно сиять.

И никто не хотел в разговоре себя обнаружить

И спокойный стоял в перекрестье незримых лучей,

И никто б не сумел эту связь роковую разрушить,

И никто не бывал так спокойно и больно — ничей.

И в остывших полях умирали вечерние звуки,

И желтело в снегу, леденело под ветром жнивье…

Кто же знал, что любовь — это грубая боль при разлуке

И простые слова про разбитое сердце мое?

* * *

Отчего, когда я смотрю на родственную мне праздничную толпу, я всегда вспоминаю голодные киргизские реки, мгновенно уносящие все, что в них ни бросишь, неподвижные, с закинутым к небу лицом, с белой пеной бешенства на подрагивающих губах?

Три стихотворения

1

Ветер. Солнце. Пыль. Весна.

Кунцевский район.

Вся-то жизнь заключена

В этот свет и звон,

В этот день и в этот пруд,

В синие пути.

Вот придут и отопрут,

Выпустят — лети!

И не спросят ни о чем

Сердце никогда

Этот вольный окоем,

Ветер и вода.

2

Если бы этим садам

Вышло цвести без разбору,

Кто бы отчаялся сам

В эту звенящую пору?

Если бы этой водой,

Солнечной, грязной, живучей,

Смыть эту жизнь за собой,

Как настроенье и случай,

Если бы этой весне

Быть не судьбой, а ошибкой,

Жизнь не казалась бы мне

Однообразною пыткой.

3

Только солнце в зените,

Только сила великой весны.

Жизни нити

За затылок заведены.

Вот и все, что осталось,

Что хотели спасти мы с тобой.

Эту талость

И невиданный свет голубой,

Только пыль междометий

По оврагам и рощам глухим,

Дым и ветер.

И ветер.

И дым.

* * *

Если бы знать в этот век просвещенный,

Путая нечет и чет,

Кто и меня, и народ укрощенный

Через пустыню ведет,

Если бы сердцу хватало поруки

Знаний, и вер, и вещей,

Если бы вправду я слышала звуки

Явственных здешних речей,

Чтоб не гадать и рассудком не мерить

Холод и блеск бытия,

Выдохнуть просто и сразу поверить —

Господи, воля Твоя.

Орлова Наталья Степановна родилась в Кинель-Черкассах (на Волге). Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Поэт, переводчик, редактор. Автор лирического сборника «На синем пороге» (1986). В «Новом мире» печатается впервые.

Галина Щербакова Уткоместь, или Моление о Еве Роман

Она меня все-таки догнала возле лифта, пока я — вечная клуша переминалась с тремя набитыми пакетами, освобождая средний палец, чтобы нажать кнопку вызова.

Она что-то мне сказала, материализуясь из темноты пристенка почтовых ящиков. Что-то сказала и подняла руку.

Палец успел вызвать лифт, и я очень долго падала в него, оглушительно шелестя пакетами.

Она мне что-то сказала… Что?

«Жаль, — подумала я свою последнюю мысль. — Мне уже не написать всей этой истории. Жаль».

И я ушла в бесконечный зловонный туннель, о котором столько наврано. Наврано… Наврано… О…

Однажды их занесло в шашлычную на Красной Пресне. Трех молодых и красивых. Это было время, когда никуда нельзя было попасть по желанию. Время, когда табличку со словами «Мест нет» выковывали одновременно с дверными ручками кафе, театров, бань и прочих людских мест. В такой системе был смысл. Разреши всем подряд мыться, где они хотят, или позволь им смотреть красивых артисток по потребности — все обрушится и полетит к чертовой матери. И тогда уже не отличить того, кому быть здесь положено, кто пущен, а чье место далеко-далеко, за той самой лужей, что расплескивается машинами во все стороны на прохожих, которым входа нет на все и навсегда.

Сегодня, в тринадцатую пятницу девяносто девятого года, то — почти забытое прошлое, но как много из него растет. Растет от вахтера, что стоял тогда у таблички и нежно и ласково, едва-едва касался допущенной задницы. Что-то растет от людей, забрызганных грязью той самой лужи. Но повторяю: сегодня пятница девяносто девятого, а мы в другом времени — в пятнице семьдесят девятого. Красивых молодых женщин пропустили тогда в шашлычную, и та, что шла последней, сунула в карман швейцару трояк. Хотя напрасно — они уже вошли, вошли за так, просто потому, что хороши были.

Это был особый случай преодоления знака «нет»,