орлиного крыла…

Корабль вырвался на простор Средиземного моря…

— Средиземное море самое светлое в мире, — мечтательно говорит Сережа Логунов. Затем отчеканивает, будто читает какой-то справочник: — У берегов Сирии прозрачность воды достигает шестидесяти метров.

Леонид заглядывает за борт. Вода синяя-синяя, точно глаза его Маши.

— Дельфины! — кричит опять все тот же Логунов.

Все поворачиваются туда, куда показывает Сережа.

Там резвятся, гоняясь друг за другом, дельфины. Их горбатые спины мелькают над водой, пропадают в глубине и снова появляются на поверхности. Кому же веселиться, если не им. Они-то в родной стихии…

Приглашая на обед, прозвучал гонг — Леонид остался на палубе. Потом пришла пора ужинать — Леонид не сдвинулся с места. Уже отстала орава крикливых чаек и не резвятся дельфины, лишь изредка над головой пролетают истребители, эскортирующие корабль… А Леонид навалился грудью на железный поручень и весь долгий день смотрел на море, на бугристый след, протянувшийся за кормой, на белую дорогу в густеющей синеве.

Дорога. Дороги.

Ему-то всегда и все желали доброго пути — счастливых дорог. Мать — когда он поехал учиться в город. Учителя его — когда он кончил техникум. Маша — когда он отправился на войну. Счастливого пути и возвращения домой с победой.

Однако дороги, по которым пришлось шагать Леониду, не всегда были добрыми и гладкими. Ухабистыми, скользкими, в рытвинах оказались пути его жизни…

Едва солнце скрылось за горизонтом, внезапной черной тьмой заволокло и море, и небо. Ему невольно вспомнились долгие, нежащие сумерки на русских равнинах… Хотя ночь и не принесла желанной прохлады, теперь было не так знойно. И дышалось легче. Леонид достал из котомки одеяло, расстелил тут же на палубе, лег, вытянулся. Мимо прошел матрос-негр, с которым он разговаривал перед самым отплытием.

— Карошо?

— Хорошо, гуд!..

Хорошо, хорошо… Все хорошо, что хорошо кончается. Скоро они ступят на родную землю, и Леонид в тот же день попросится на фронт.

2

…Петроград. Нарвская застава.

Каждый день на утренней заре хриплый гудок Путиловского завода вырывает Леню из теплых объятий отца. Услышав заводской гудок, отец осторожно вылезает из-под одеяла, ласково, едва касаясь кудрявых волос Лени, погладит его по головке и торопливо одевается. Мальчик сквозь дрему слышит, как он о чем-то тихонько шепчется с мамой.

— Сегодня?

— Да.

— Ладно, пусть приходят…

Лене не разобрать, о чем у них идет речь, потому что отец укрыл его с головой толстым одеялом. Осталась маленькая щелка, в которую можно смотреть одним лишь глазком. Высунуть голову или откинуть одеяло никак нельзя — заметят и в другой раз постелят ему рядом с братьями. А спать тут, на батькиной кровати, одно удовольствие. Как улягутся, отец рассказывает сказки. Вспоминает про пятый год, когда ходили к кровавому царю Николаю, просили хлеба, а вместо хлеба их угостили свинцом. В голосе его горечь и гнев, хотя и говорит он шепотком. Леня слушает, затаив дыхание, и сжимает крохотные кулачки. Потом ему становится очень жалко убитых рабочих, и он украдкой вытирает слезы.

— Не горюй, — говорит отец, утешая сына. — И на нашу улицу придет праздник.

— Папа, а когда придет он, этот праздник? — спрашивает Леня, прижимаясь к отцу.

— Ладно, спи. Ты еще маленький. Подрастешь и все поймешь. — Отец похлопывает его по спине и отворачивается к стенке.

Лене ни капельки не хочется спать. Ему видится, как на их улицу является светлый праздник, как разгуливает он сам, нарядный — в белой рубашке, в черном пиджаке, в каком ходят буржуйские сынки, — и вдосталь ест из кулечка расписные пряники. И хотя ему нисколько не хочется спать, мальчик угревается, засыпает.

Владимир Кузьмич сует под мышку узелок, куда жена положила краюху черного хлеба с пятком холодных картофелин, целует в лоб Арину Алексеевну и отправляется на завод.

А Леня спит, посапывая, под толстым одеялом. Может, ему снится, как он вволю лакомится пряниками с красным пояском. Но может статься, он мастерит бомбу, чтобы убить злого царя…

Вечером к ним приходят гости. Один, два, три, четыре, пять… пять и еще один… Очень много дяденек. Руки у них большие, такие же, как у Ленькиного отца, ладошки шершавые, и в трещинках поблескивает металлическая пыль.

Хотя руки у них жесткие и тяжелые, но сами они очень веселые, и добрые люди. Каждый раз приносят Лене и его братьям леденцы или пряники, а хозяюшке, Арине Алексеевне, то плиточный чай, то ореховую халву. Многих из них Леня знает уже по имени. Вон сидит дядя Коля, бородка у него круглая, щетинистые усы желтые, будто обгоревшие. Дядя Коля очень много курит и смешно так выпускает дым из носу. Другого зовут Наумыч. Он высок и костист. А когда хохочет, от его раскатистого баса звенит посуда на полке. Но нередко случается, что Наумыч раскашляется, словно простуженный, тогда он отворачивается в сторону, закрывает рот платком и никак не уймется. Смотреть и то жалко!

Арина Алексеевна приносит ему воды: «На, выпей, Наумыч…» Тот утирает слезы, выступившие на глазах, пьет, благодарит.

Когда бывают гости, Арина Алексеевна застилает стол полотняной, в клетку, скатертью, приносит соленые огурцы, квашеную капусту, лук, нарезанный тонкими кружочками, и каравай ржаного хлеба, а Владимир Кузьмич достает из рваного валенка бутылку водки. Леня давно приметил: который уж раз, как приходят эти дяденьки, отец тащит все ту же бутылку с щербинкой на горлышке.

Едва отец успевает разлить водку в маленькие, с наперсток рюмочки, как в дверях слышится мычание Козулина, живущего на первом этаже:

— Мир честной компании! Надеюсь, не помешал?

Козулин — городовой. Ни для гостей, ни для хозяев приход его не в диковинку. Отец Лени вскакивает, как солдат:

— А-а, Спиридон Мефодиевич! В самый раз подгадал. Милости прошу к нашему шалашу. — Отец оборачивается к Лене, подмигивает ему. — Сегодня вот день рождения Леонида Владимировича, надумали спрыснуть малость, чтоб лучше рос. Давай проходи, садись.

Спиридон Мефодиевич толстыми жирными пальцами берет мальчика за подбородок:

— Вот как? А я, негодник, явился, стало быть, с пустыми руками. — Он старательно роется в карманах. — Нет. Ломаного гроша не завалялось. Тетя Нюра все вчистую подмела. Ну ничего, казак, я тебе завтра настоящую полицейскую свистульку куплю, ладно? А сколько тебе стукнуло, Ленька?

— Пять, — отвечает Леня и почему-то дрожит мелкой дрожью.

А почему, собственно, он дрожит? Спиридона Мефодиевича, что ли, боится? Или… или его пугает то, что отец обманывает? Да, да,