просцениуме:
— Уважае’ая публика! Насколько я ’азби’аюсь в ме’ицине, одними ап’адисментами нынче не п’аживешь…
Снова вопли, толпа разбредается но столикам. Наш столик у колонны пуст, официант суетится возле него, собирая грязную посуду…
Тогда я выскочил на дорогу и сквозь проливной дождь увидел два красных сигнала «мерседеса», мягко колыхающихся на выбоинах, медленно, как будто это человек шел, гуляючи…
Я погнался за ним, с головой, гудящей от вспышек молний и стука крови в висках, но в тот самый миг, когда я шлепнул ладонями по его скользкому раскачивающемуся заду, яркие лучи фар полоснули по косым струям дождя, автомобиль вырвался из моих рук с быстротой света, и я упал, ткнувшись мордой в холодную грязь, и увидел все звезды на свете в одну крохотную секунду, большую, как целая вечность.
— Вы что, спятили? — закричал тип со скрежещущей кровати, когда я вошел в номер, держась за разбитую голову. Женщина в ужасе охнула и натянула на себя одеяло, съежившись под ним. — Договаривались мы или нет? — вскинулся тип в сетчатой майке. — Вы же должны были перейти… Я быстро смотал удочки, конечно же, договаривались, я совсем забыл, комната Анки была холодная и темная, железная больничная койка пронзительно скрипнула, когда я свалился на нее в мокрой и грязной одежде, дождь шелестел и чавкал за окном, потом все стихло, теплый, душный туман набился в комнату, собака уже не лаяла, только настырное зуденье комаров приближалось и отдалялось, кружило надо мной, как далекий рокот бомбардировщиков.
За окном было серо, словно в него вставили плиту из тонкого свинца, какая-то птица, всего одна, время от времени прорезала тишину навязчивым свистом, свинцовая плита понемногу светлела, блекла, пока не зашумел, точно далекий прибой, мотор «мерседеса» — шесть цилиндров, на медленных оборотах он работает ровно и тихо. Хлопнули дверцы с обеих сторон машины, раздались шаги на склизкой дорожке, шаги в бетонном коридоре гостиницы… Анка стояла перед тонкой, изрезанной щелями дверью, а шаги немца стихали в конце коридора, дверь его номера слегка скрипнула, и тогда Анка появилась в мутном свете слабой лампочки, сквозняк шевельнул откинутой занавеской… Она спокойно приблизилась и села на мою кровать, закурила сигарету, обратясь лицом к окну, дыма почти не было видно в этой серой мгле. Наверно, она думала, что я сплю, а я смотрел на нее из-под прикрытых век и терпеливо ждал, пока она докурит свою сигарету с фильтром… Потом я поднял руку и крепко схватил ее за шею, притянул вниз, на себя, и так, будто это было вполне естественно, будто я знал это давным-давно, все произошло в полнейшем молчании, без единого слова.
Сейчас то светит солнце, то моросит, а в тот час, когда мы выезжали, тоже было солнечно, но прежде тяжелые шаги эхом отдались в каменном коридоре. Немец шел, навьюченный чемоданами, которые, вероятно, поблескивали черным лаком или желтой кожей, мотор снова великолепно зашумел под окном, и чмоканье шин по грязи медленно стихло; солнце было в зените, мы ехали, не говоря друг другу ни слова, и я думал о том, что произошло в серой сырости на больничной койке, и о том, что произошло в «мерседесе» под дождем, посреди ночи, в лесной чащобе, а может, и где-нибудь далеко — что для него расстояние, может, отвез ее в Гижицк, может быть, в местечко, где он фотографировал узкий дом с тяжелыми карнизами, может быть, там, в этом доме, где до войны жила его невеста… Но все это ничего, ничего все это не значит, думал я, ничего особенного, в самом деле, это химический или физический опыт, это естественная реакция, да и что это, собственно, такое — да просто ерунда, и из-за чего только люди огорчаются и руки на себя накладывают, создают книжки и фильмы, картины и песни, о чем мечтают и из-за чего сходят с ума, ведь это же плевка не стоит, ровным счетом ничего, только немножко стыдно, когда встаешь и не знаешь, что сказать, а кроме этого ничего, просто ничего. Он обещал показать места, где лежали скелеты, а сам сбежал, чего-то боялся, и зачем, ведь я бы ему все простил, я и простил ему все. Мы поехали после скромного завтрака в ресторане «Волчья яма», и вскоре начался чужой, незнакомый лес, отходящие в сторону дороги и поляны, устланные пухлым мхом, и мы остановились на одной такой поляне, и повторилась эта самая ничтожная, ничего не стоящая вещь, повторилась красиво, и хорошо, и бурно, и страшно, так что мир перевернулся вверх дном, и тогда я понял все, что в этом надо было понять: понял, что уже теперь, после этой поляны и после той ночи я не смогу любить Анку, эта поляна и та ночь — как огонь и вода, как яд и кровь, и они никогда во мне не примирятся.
Анка пристально смотрела на меня, только мгновенье, и она уже знала все, что я знал, даже больше, она же была такая опытная, такая умная. Она поправила волосы, застегнула блузку и молча села на свой красный велосипед марки «сказка», тот самый велосипед, о котором я последние дни заботился, как о своем собственном, починил передачу, заклеил камеру и отцентровал колесо, который знал уже как свои пять пальцев, — села и медленно поехала прочь, не оглядываясь, а я стоял неподвижно и чувствовал, что так и надо стоять, не двигаясь, пока она не исчезнет за деревьями, пока не уедет далеко, стоять, пока она не уедет так далеко, что я уже никогда не смогу ее догнать.
Два года мне пришлось ждать этого солнечного и ненастного дня, когда все наконец стало простым и ясным и когда позор развеялся, как туман в огне полудня. Я не сыграл на гармошке на могиле моего позора, игра эта перестала меня веселить, я возвращался спокойным, ровным шагом взрослого человека из огромной штаб-квартиры Гитлера, уходил от черных от сырости бункеров, от этих пирамид смерти, чтобы уже никогда к ним не вернуться. Дорога сухая и гладкая, машины проносятся резко, красивые, современные машины: «мерседесы», «оппель-рекорды» и «оппель-капитаны», «фольксвагены 1200 и 1500», «таунусы 12М и 17», «BMW», «NSU-спорт-принц», «авто-унион» и «глас» — все великолепные немецкие изделия мчат по польским шоссе, сверкая свежим лаком, оставляя запах «десертного» бензина. В каждой машине, снабженной сзади знаком «D» возле номера, сидит толстый или тонкий человек в белой рубашке и непременном галстуке, а рядом красуются золотистые, рыжие или черные волосы девушки. Проносятся они быстро, так что даже лица невозможно отчетливо разглядеть, но я стараюсь уловить взглядом то, что помню и что должен забыть. Лицо Анки. Может быть, она и пронеслась мимо меня, за стеклом иного мира, при такой скорости любая на нее похожа, любая может показаться ею.
Оборы, май 1965
— Вы что, спятили? — закричал тип со скрежещущей кровати, когда я вошел в номер, держась за разбитую голову. Женщина в ужасе охнула и натянула на себя одеяло, съежившись под ним. — Договаривались мы или нет? — вскинулся тип в сетчатой майке. — Вы же должны были перейти… Я быстро смотал удочки, конечно же, договаривались, я совсем забыл, комната Анки была холодная и темная, железная больничная койка пронзительно скрипнула, когда я свалился на нее в мокрой и грязной одежде, дождь шелестел и чавкал за окном, потом все стихло, теплый, душный туман набился в комнату, собака уже не лаяла, только настырное зуденье комаров приближалось и отдалялось, кружило надо мной, как далекий рокот бомбардировщиков.
За окном было серо, словно в него вставили плиту из тонкого свинца, какая-то птица, всего одна, время от времени прорезала тишину навязчивым свистом, свинцовая плита понемногу светлела, блекла, пока не зашумел, точно далекий прибой, мотор «мерседеса» — шесть цилиндров, на медленных оборотах он работает ровно и тихо. Хлопнули дверцы с обеих сторон машины, раздались шаги на склизкой дорожке, шаги в бетонном коридоре гостиницы… Анка стояла перед тонкой, изрезанной щелями дверью, а шаги немца стихали в конце коридора, дверь его номера слегка скрипнула, и тогда Анка появилась в мутном свете слабой лампочки, сквозняк шевельнул откинутой занавеской… Она спокойно приблизилась и села на мою кровать, закурила сигарету, обратясь лицом к окну, дыма почти не было видно в этой серой мгле. Наверно, она думала, что я сплю, а я смотрел на нее из-под прикрытых век и терпеливо ждал, пока она докурит свою сигарету с фильтром… Потом я поднял руку и крепко схватил ее за шею, притянул вниз, на себя, и так, будто это было вполне естественно, будто я знал это давным-давно, все произошло в полнейшем молчании, без единого слова.
Сейчас то светит солнце, то моросит, а в тот час, когда мы выезжали, тоже было солнечно, но прежде тяжелые шаги эхом отдались в каменном коридоре. Немец шел, навьюченный чемоданами, которые, вероятно, поблескивали черным лаком или желтой кожей, мотор снова великолепно зашумел под окном, и чмоканье шин по грязи медленно стихло; солнце было в зените, мы ехали, не говоря друг другу ни слова, и я думал о том, что произошло в серой сырости на больничной койке, и о том, что произошло в «мерседесе» под дождем, посреди ночи, в лесной чащобе, а может, и где-нибудь далеко — что для него расстояние, может, отвез ее в Гижицк, может быть, в местечко, где он фотографировал узкий дом с тяжелыми карнизами, может быть, там, в этом доме, где до войны жила его невеста… Но все это ничего, ничего все это не значит, думал я, ничего особенного, в самом деле, это химический или физический опыт, это естественная реакция, да и что это, собственно, такое — да просто ерунда, и из-за чего только люди огорчаются и руки на себя накладывают, создают книжки и фильмы, картины и песни, о чем мечтают и из-за чего сходят с ума, ведь это же плевка не стоит, ровным счетом ничего, только немножко стыдно, когда встаешь и не знаешь, что сказать, а кроме этого ничего, просто ничего. Он обещал показать места, где лежали скелеты, а сам сбежал, чего-то боялся, и зачем, ведь я бы ему все простил, я и простил ему все. Мы поехали после скромного завтрака в ресторане «Волчья яма», и вскоре начался чужой, незнакомый лес, отходящие в сторону дороги и поляны, устланные пухлым мхом, и мы остановились на одной такой поляне, и повторилась эта самая ничтожная, ничего не стоящая вещь, повторилась красиво, и хорошо, и бурно, и страшно, так что мир перевернулся вверх дном, и тогда я понял все, что в этом надо было понять: понял, что уже теперь, после этой поляны и после той ночи я не смогу любить Анку, эта поляна и та ночь — как огонь и вода, как яд и кровь, и они никогда во мне не примирятся.
Анка пристально смотрела на меня, только мгновенье, и она уже знала все, что я знал, даже больше, она же была такая опытная, такая умная. Она поправила волосы, застегнула блузку и молча села на свой красный велосипед марки «сказка», тот самый велосипед, о котором я последние дни заботился, как о своем собственном, починил передачу, заклеил камеру и отцентровал колесо, который знал уже как свои пять пальцев, — села и медленно поехала прочь, не оглядываясь, а я стоял неподвижно и чувствовал, что так и надо стоять, не двигаясь, пока она не исчезнет за деревьями, пока не уедет далеко, стоять, пока она не уедет так далеко, что я уже никогда не смогу ее догнать.
Два года мне пришлось ждать этого солнечного и ненастного дня, когда все наконец стало простым и ясным и когда позор развеялся, как туман в огне полудня. Я не сыграл на гармошке на могиле моего позора, игра эта перестала меня веселить, я возвращался спокойным, ровным шагом взрослого человека из огромной штаб-квартиры Гитлера, уходил от черных от сырости бункеров, от этих пирамид смерти, чтобы уже никогда к ним не вернуться. Дорога сухая и гладкая, машины проносятся резко, красивые, современные машины: «мерседесы», «оппель-рекорды» и «оппель-капитаны», «фольксвагены 1200 и 1500», «таунусы 12М и 17», «BMW», «NSU-спорт-принц», «авто-унион» и «глас» — все великолепные немецкие изделия мчат по польским шоссе, сверкая свежим лаком, оставляя запах «десертного» бензина. В каждой машине, снабженной сзади знаком «D» возле номера, сидит толстый или тонкий человек в белой рубашке и непременном галстуке, а рядом красуются золотистые, рыжие или черные волосы девушки. Проносятся они быстро, так что даже лица невозможно отчетливо разглядеть, но я стараюсь уловить взглядом то, что помню и что должен забыть. Лицо Анки. Может быть, она и пронеслась мимо меня, за стеклом иного мира, при такой скорости любая на нее похожа, любая может показаться ею.
Оборы, май 1965