Все читаю...

- Разобрался? - насмешливо спрашивает дядя Терень.

Но Арсений не слышит насмешки.

- Вот, - говорит он, - вот. Сам гляди, старик.

Он раскладывает на столе письма. Так следователь раскладывает вещественные доказательства.

- Вот, - суетится он, - от двадцатого ноября письмо.

Первое нонче. Видишь в конце: "горячо-горячо целую"? Заметил? Горячо-горячо... А вот - девятнадцатое декабря. Вот - "крепко целую"... Не горячо, старик, а только крепко... Заметил?

- Это что ж, хуже?

- А вот последняя радиограмма, майская. Читай: "целую".

Просто - целую. Без никаких. А время приметил? Мая третьего. Майское дело... Закрутилась, хахаля нашла. Ясно? - торжествующе спрашивает он. Горькое это торжество! - Нет, ты сам посмотри, сам... - и он тычет дяде Тереню письма.

Дядя Терень неторопливо достает из-за пазухи очки, напяливает их на нос. Глядит в письма. Действительно: от двадцатого ноября - "горячо-горячо целую", от девятнадцатого декабря - "крепко целую", а от третьего мая "целую" просто, без никаких.

- Ну? - тревожно спрашивает Арсений.

Какого ответа он ждет? Утешения или подтверждения злой догадки? Дядя Терень необычно серьезно вертит в руке письма и молчит.

- Ну? - снова спрашивает Арсений.

- Это весна... - наконец произносит старик. - Весна в тебе бушует, парень.

- Весна? - растерянно переспрашивает Арсений. - При чем тут весна?

На печи запел чайник. Дядя Терень ставит его на стол и принимается за еду. Арсений ничего не ест, вертит в руках письма.

- Ты не спорь, не спорь... - бормочет он, - я эти письма до дыр перечел. Я каждое слово в них перетряхнул, взвесил.

Не зря ведь слово сказано. Каждое слово свой смысл имеет.

- Это у тебя оно нонче смысл имеет, а бабенка твоя их зря ставит. Какое в голову придет.

- Не бывает так, старик, не бывает. Слово от души пишется. Вот от двадцатого ноября письмо... Я его наизусть помню. С тяжелой душой письмо писано. Скучала по мне, видно, мучилась... - Его лицо становится добрым, нежным, серые глаза голубыми.

- Мучилась? Ну вот... - поддакивает дядя Терень и смеется.

- Потом пошли письма смущенные... будто виноватые.

В чем-то был ее передо мной грех. Был. А последнее письмо - вовсе легкое. Так, без души пущенное. Пишет: в кино была.

- А что же, ей и в кино не ходить?

- Да писать-то мне об этом зачем? Я ведь в кино не хожу. Ну, ходи, ходи в кино, - кричит он вдруг в дгерь, словно продолжая свой давний спор с женой. - Да пишешь-то мне об этом зачем? Сладко ль мне такое читать?

- Кровь в тебе бушует, парень, - качает головой дядя Терень. - Это от одиноческой жизни. Бывает...

В печи потрескивает плавник, обуглившиеся головешки рассыпаются и последний раз вспыхивают ярким светом и гаснут.

- На Диксон идешь, дядя Терень? - тихо спрашивает Арсений.

- На Диксоп.

Оба молчат.

- Почту возьмешь?

- Возьму.

И опять долго молчат.

- И ответа дождешься?

- Дождусь.

Дядя Терень встает и идет к койке. Расстилает тулуп, готовит постель.

- Так я напишу... дядя Терень, - нерешительно и словно виноватр говорит Арсений.

- А напиши, напиши...

И пока дядя Терень спит, Арсений сочиняет радиограмму.

Он рвет листок за листком, грызет ручку, снова пишет. Его лицо попеременно отражает все человеческие чувства: от нежной любви, от дикого отчаянья до тихой надежды.

Через четыре часа старик уже на ногах. Время дорого, а путь далек. Арсений провожает. Идут молча. На берегу прощаются. Арсений крепко жмет руку дяди Тереня и, заглядывая в глаза, спрашивает:

- Так ждать?

- Жди, парень, жди...

Теперь путь дяди Тереня лежит напрямик, через бухту.

Арсений долго еще стоит на высоком берегу и глядит, как бредет по льду старик, перепрыгивает через трещины, обходит забереги, проваливается в бродный мокрый снег, падает, подымается и снова пдет. Мешок подпрыгивает на его спине. В мешке телеграмма.

Наконец проклятая бухта позади. Дядя Терень выбирается на берег. Отряхивает снег со штанов, с сапог, садится на кочку посуше и переводит дыхание.

Вёсны ли стали хуже или годы уже не те, только все трудней и трудней становится старику дорога.

"Еще год-два похожу, а там и на покой!" - думает он, вытирая пот со лба и шеи.

Небо над тундрой голубое, высокое, чуть-чуть влажное - такое, как дома в апреле. Так же пахнет земля, сырая, развороченная. Так же звенит вода. Так же кричит гусь на озере.

Только жаворонка нет.

Дядя Терень, кряхтя, подымается на ноги и идет.

Вот уж снова слышится песня:

Гой ты, тундра молчаливая... Эх!

Край далекий, позаброшенный... Эх!

Где ты, мачта, где, заветная?

Э-эх!

Он идет, выбирая места посуше. Хорошо идти галькой, хуже - вязкой, жирной глиной, совсем плохо - лощинами: под тонкой, обманчивой коркой снега - студеная вода.

И, когда дядя Терень идет лощиной, он уже не смотрит в небо. Небо высоко. Вода - близко. Он идет осторожно, щупает снег палкой, трубка гаснет, песня смолкает. Тут, если провалишься, не выберешься, - снег рассыпчатый, ухватиться не за что.

Так он идет через лощины, подымается на холмы, бредет тундрой и выходит на узкую тропинку, протоптанную зверем.

В рыжей глине - отпечатки копыт. След свежий. Он ведет на север, дяде Тереню по пути.

Старик идет по следу и думает:

"Что оленя на север гонит? Овод! А осенью с севера на юг?

Голод. А что же человека сюда гонит? Ох, беспокойное творение человек!"

Оленья тропинка круто сворачивает вправо. Дяде Тереню надо бы прямо - и ближе, и суше, - а он все идет по следу.

Какой овод гонит его?

На холме он останавливается, поднимает голову и-, совсем как старый, седой олень, нюхает воздух.

Пахнет влажной, сырой землей, болотом, стоячей водой, травой, перепревшей под снегом, - терпкие, ржавые запахи тундры. Ветер несет их на дядю Тереня. Только запахов зверя не слышно. Плохи у человека ноздри, зато глаза хороши.

И в лощинке, меж двух бугров, дядя Терень замечает оленя.

Олень тощий, весенний, беспокойный. Он испуганно водит головой, видно, тоже принюхивается. Что-то тревожит его. Но слабы глаза у оленя - он не видит, как подбирается к нему человек с винтовкой, - зато ноздри хороши. Олень пугливо нюхает воздух. Запахи тревожные, зловещие: пахнет человеком.

Олень делает испуганный скачок в сторону... Но дядя Терень уж вскинул ружье. Ветвистая голова аккуратно помещается на мушке.

Два выстрела раздаются -одновременно. Олень, жалобно застонав, валится на снег, тело его судорожно дергается и затихает.

Дядя Терепь не спеша идет к добыче.

Но его упреждает звонкий ребячий голос:

- Это мой олень!

Из-за скалы выбегает паренек лет тринадцати, в огромной беличьей шапке и с ружьем.

- Это мой олень! - предостерегающе кричит он и бросается к туше.

У трупа поверженного животного он останавливается и, крепко