такие речи до того, как он бежал в Мидеан.

II

Его отец не был ему отцом, и его мать не была ему матерью — столь необычно было его рождение. Вторая дочь фараона Рамессу гуляла со своими прислужницами в царском саду на берегу Нила под присмотром вооруженных телохранителей. Там заметила она водоноса-еврея, и вожделение охватило ее. У него были грустные глаза, юношеский пушок на подбородке и сильные руки, напряженные от ноши… Он трудился в поте лица своего и жил заботами каждого дня, но для дочери фараона он был воплощением красоты и прельстительного мужества, и она повелела привести его к ней в беседку. Своими дивными ручками она взъерошила его волосы, влажные от пота, целовала мышцы его рук и раздразнила его мужское естество. И он взял ее, царскую дочь, раб-чужеземец. Получив все сполна, она позволила ему уйти, но не прошел он и тридцати шагов, как его убили и тотчас скрыли в земле, и не осталось и следа от нежной прихоти дочери Солнца.^[4]

— Бедняга, — сказала она, узнав о случившемся. — Всегда-то вы переусердствуете. Уж он бы наверное молчал. Ведь он любил меня.

Но она понесла во чреве своем и спустя девять месяцев в величайшей потайности родила на свет мальчика, и прислужницы положили его в просмоленную корзинку из тростника и спрятали корзинку в камышах у берега реки. Там они же нашли ее и, найдя, воскликнули:

— О, чудо! Найденыш в камышах, крохотный подкидыш! Словно в старинном сказании, точь-в-точь как было с Саргоном,^[5] которого Акки-водонос нашел в камышах и вырастил в доброте сердца своего. Все повторяется вновь и вновь! Но что нам делать с этой находкой? Отдадим-ка его какой-нибудь простой женщине, матери, которая сама кормит, а молоко у нее остается, и пусть он растет, будто он родной ее сын, — ее и законного ее мужа, — так будет всего разумнее.

И они положили ребенка на руки одной еврейке, и она унесла его в округу Гошен, к Иохаведе, жене Амрама из колена Леви. Она кормила сына своего Аарона, и у нее оставалось молоко; по этой причине и еще потому, что время от времени посланец царской дочери приносил тайком в ее хижину разное добро, она растила чужого ребенка в доброте сердца своего. Так Амрам и Иохаведа стали его родителями в глазах людей, а Аарон — его братом. У Амрама были волы и пашня. Иохаведа же была дочерью каменотеса. Они не знали, как им назвать бог весть откуда взявшегося мальчонку, и потому дали ему полуегипетское имя, вернее, всего лишь половину египетского имени. Ибо часто сыновья той земли звались Птах-Мошэ,^[6] Амон-Мошэ^[7] или Ра-Мошэ,^[8] то есть сыновьями богов, чтимых в Египте. Но Амрам и Иохаведа нашли разумным опустить имя бога и назвали мальчика просто Мошэ — Моисей. Итак, он был «сыном»,^[9] но чьим — неизвестно.

III

Он рос среди пришлого племени и изъяснялся на его языке. Предки этих колен, «голодные бедуины из Эдома»^[10] (как назвал их писец фараона), однажды, во время засухи, пересекли с дозволения пограничных властей рубеж земли Египетской, и для пастбищ им была отведена округа Гошен в низовьях реки. Тот, кто подумал бы, что евреям разрешили пасти стада свои безвозмездно, плохо знаком с нравом сынов земли Египетской. Мало того, что евреи платили подать скотом, и подать нелегкую, всяк из них, не знающий немощи, был к тому же обязан нести трудовую повинность, рабскую службу на всевозможных стройках, а они никогда не прекращались в такой стране, как Египет. Особенно много стали строить с тех пор, как Рамессу,^[11] второй из фараонов, носивших это имя, сел на престол в Фивах; то была его страсть и царственная услада. Он строил пышные храмы по всей стране, а в Нижнем Египте не только обновил и расширил длинный заброшенный канал, соединявший восточный рукав Нила с Горькими озерами и тем самым — Великое море с краешком Чермного, но вдобавок еще воздвиг на берегу канала два города-житницы — Питом и Раамсес.^[12] Для этой-то цели и были согнаны сюда из Гошена эти иврим, потомки голодных бедуинов, чтобы они обжигали и носили кирпич, надрываясь и исходя потом под египетской палкою.

Впрочем, палка была скорее знаком отличия приставников фараона — рабов не били без надобности. К тому же их хорошо кормили: рыбы из Нила, хлеба, пива, говядины — всего было вдоволь. И тем не менее рабский труд был им мерзок, ибо в их жилах текла кровь кочевников и в памяти их хранилось предание о свободной, бродячей жизни: урочный, размеренный труд им был непривычен и оскорблял их сердца. Но для того, чтобы единодушно выразить свое недовольство и проявить согласную стойкость, различные колена этого племени были слишком слабо связаны друг с другом и слишком плохо сознавали свою общность. Много поколений отошло с тех пор, как они разбили шатры на одном из переходов меж родиной их праотцев и землей исконно египетской, и за эти долгие годы они стали племенем безобразно-зыбкой души, нетвердой веры и робкой мысли; многое они забыли, кое-что поверхностно переняли и, утратив связующий стержень, изверились в собственных чувствах — даже в гнездившейся в их сердцах ярой злобе на тех, кто принуждал их к подъяремной, рабской службе; впрочем, тут их сбивала с толку обильная пища: рыба, пиво, говядина.

Моисей, мнимый сын Амрама, войдя в возраст, тоже должен был бы обжигать кирпичи для фараона. Но случилось иначе: мальчика забрали у родителей и увезли в Верхний Египет, где его поместили в закрытое учебное заведение, предназначенное для отпрысков сирийских царьков и местной знати. Моисея определили туда потому, что его кровная мать, дочь фараона, та, что его родила и велела спрятать в камышах, особа хоть и похотливая, но все же не бездушная, помнила о нем ради его убитого отца — водоноса с юношеской бородкой и грустными глазами — и не пожелала, чтобы он остался среди дикарей: пусть-де получит образование и займет подобающую должность при дворе — знак молчаливого полупризнания его божественной полукровности. И вот, облаченный в белые льняные ризы и с париком на голове, Моисей стал постигать науку о звездах и дальних странах, право и искусство письма. Но он не чувствовал себя счастливым среди щеголей благородного учебного заведения; он был одинок среди них, и ему претила вся эта египетская утонченность чувств, хоть именно ей он был обязан своим рождением. Кровь отца, принесенного в жертву этой похотливой утонченности, была в нем сильнее крови египетской царевны, и сердцем своим он льнул к тем слабовольным беднякам в стране Гошен, у которых не хватало мужества даже на то, чтобы разжечь в себе злобу. Да, он был с ними, вопреки любострастному зазнайству его матери.

— Так как же тебя зовут? — спрашивали