радость, цирк заражал этим неописуемым ощущением, что зовется кураж, и когда пришло мое время позволил отважиться на пилотаж в непосредственной близости от земли. Не сочтите за нескромность, согласитесь — дразнить матушку Землю, пилотируя с таким расчетом, что аэродромная трава склоняется в спутной струе твоей машины, и класть голову в тигриную пасть — явления, если и не родственные, то весьма близкие по нервному напряжению, по волевым усилиям, по чистому ощущению победы над собой — смог и еще смогу!

И вот проснувшись, я подумал о цирке. Давно не был. Хочу в цирк. Не странно ли — стоило клочку бумаги — цирковому билету в шестой ряд партера, попасть в карман и помимо воли в моей старой голове пошел отсчет времени: до начала представления осталось восемь часов… семь часов… пять с половиной… четыре часа. За три часа я начал собираться «на выход». Глупо? Смешно? Не знаю…

У входных ступеней первое, что я увидел, была белая лошадь под седлом, потом обнаружил и черную лошадь, тоже под седлом, и еще — пони. Не сразу понял — это цирк зарабатывает себе на пропитание. Гони денежку, возносись в седло, хочешь, фотографируйся в таком авантажном виде, а можешь просто покрасоваться на коне. Позже, уже внутри цирка, открылась возможность запечатлеться на фоне слона, сделать в антракте круг по арене на тех самых лошадях, что встречали у цирка; а в фойе шла оживленная торговля всяческой мишурой, какими-то электрифицированными сердечками, звездочками, змейками… Правда, никто не кричал зазывно: «А ну налетай, торопись, хватай, пока не подорожало…» Но все равно дух убогого торжища, проникший в праздничность цирка, казалось, нашептывал: «Пожалей нас, трудно живем… Звери впроголодь работать не могут… Да и людям — тяжко».

Увидев все это, я душевно дрогнул — а надо было идти? Того ли ожидал от встречи с цирком? Но оглушительно грянул оркестр, преувеличенно громко ударил по ушам — жив, мол, курилка! Есть еще порох в пороховницах! И вынеслись на манеж верные кони. Лихие вольтижеры, может быть, наследники самого волшебного Труции, смыли налет печали, хотя что-то еще мешало радостно дышать на полную грудь. В моем цирке зрителя никогда не дразнили сверхобнаженностью женского тела, а сегодня цирк хоть и обходится без стриптиза, вполне намеренно не так одевает своих актрис, что они кажутся голыми… и музыка в моем цирке была громкой, бравурной, но никогда не звучала исступленно.

А представление шло своей чередой. Были номера более и менее удачные, бездарные клоуны не смогли испортить впечатление от дрессированных медведей, казалось, таких ласковых, работавших на манеже не просто здорово, а с удовольствием и задором. И конная группа на странной масти лошадках — белых в мелком черном крапе — показывала кураж высшей марки. До меня не сразу, но все-таки дошло: конечно, цирк нынче не тот, каким он был в годы моего детства, это естественно и закономерно: сегодня открыт сто семнадцатый сезон на обновленной арене, но в еще большей степени «не тот» я сам. Как это говорится: нельзя войти дважды в одну реку? До самого последнего времени я толком не ощущал мудрости этих слов. В цирке — ощутил. Жалею? Спрашивать так, по меньшей мере, не разумно. Знать, понимать, чувствовать, переживать надо стремиться, естественно, больше, ведь жизнь прекрасна своим многообразием, а иначе она превращается в жалкое существование.

Кажется, я сказал все, что готов был сказать, повторю — завещание грустного клоуна преследует единственную цель — поделиться с читателем нажитым и пережитым.

Вполне допускаю, что кто-то спросит: «А почему клоун назван грустным? Разве это правильно? Клоун должен быть веселым, развлекать и смешить всех…» Должен, наверное, и впрямь, веселить и развлекать публику любой ценой. Согласен. Но… «тот, кто постоянно ясен, — помните Маяковского? — тот, по-моему, просто глуп». Прикиньте, какое время досталось прожить этому клоуну? Через что он прошел вместе со своими сверстниками, сколько горя видел. Не стоит ли сказать ему спасибо за то, что сохранил кураж?! И позвольте пожелать вам на прощание: куража.

1999 г., Москва.