похож на собаку. А под водой — потому что море Цаплина это подводное море — кипит невиданными по форме чешуйчатыми телами, мерцает плавниками, перебирает щупальцами потайная подводная жизнь.

Очень хотелось домой.

До последнего урока Димка кое-как продержался. Но когда на контрольной по математике под костяное постукивание мела на доске начали расти коротенькие грядки примеров, он не вытерпел и расплакался. Цифры на доске вспухли.

Подрагивая, поплыли по стене. В тетради, там, куда шлепнула скатившаяся по щеке слеза, «минус» превратился в рыбий скелет.

— Цаплин, ты чего плачешь, ты не готов к контрольной?

— Цапля ревет, смотрите!

И сразу загудело вокруг. Сзади толкнули в спину.

— Тихо! Цаплин, иди в туалет, умойся и возвращайся.

— Девчонка, плакса!

Когда-нибудь он придет в школу, держа натертую штурвалом сухую папину ладонь, — а папа будет в своей вычищенной и отглаженной форме, на которой сверкают пуговицы с якорями и погоны вышиты золотыми нитками. И они не посмеют, никогда больше не посмеют его обзывать.

На урок он не вернулся. Отсиделся на груде сломанных стульев под лестницей.

Дождался, пока отзвенел звонок, пока у него над головой, окликая друг друга на бегу, глухо гремя пеналами в ранцах, пробегут один за другим классы. Шум, смех, хлесткий стук двери на тугой пружине постепенно ушли из школьного вестибюля — в нем остались лишь размеренные шаги вахтера: ток-ток, ток-ток.

Димка забежал в класс, когда Катерина Пална, сидя за своим столом, прятала в ящик стопку тетрадей. Одной рукой схватил учебник, другой — портфель.

— Цаплин, ты что? Сейчас же вернись!

Ваня Кочубеев, дежурный, вытиравший доску, кинулся ему наперерез, в дверном проеме ловко подставил ему ножку.

— Кочубеев! — успела крикнуть Катерина Пална, пока Дима падал, и снова: — Цаплин!

Дима растянулся посреди коридора.

Ничего, ничего. Папа, может быть, уже переоделся в форму. Да: решил встретить его из школы при параде. Сидит, смотрит задумчиво в окно, и кортик качается возле самого пола. Ничего!

Он бежит, на ходу оглядывая себя: сильно ли испачкался.

Нет-нет, теперь ему вовсе не хочется плакать. Все-таки вокруг разворачивается праздник.

Беленые стволы тополей приосанились, заполнили школьный двор, как прогуливающиеся по портовой набережной капитаны. А позади них — капитанские жены: усыпанные почками ветви лип похожи на нитки зеленых бус.

Посреди двора две кошки втянули под себя лапы, уложили хвосты колечком и дремлют, сплющив глаза в китайском прищуре. Первое клочковатое тепло: чуть в тень — и уже прохладно. Кошки не хотят в тень. Даже проехавший мимо велосипед не согнал их с места.

Димка вдыхает весну: травянистый запах почек и болотистый — нагретых на солнце луж и идет к дому.

Одышливое дыхание улицы, бегущей по ту сторону новостройки. Обрывки не расслышанных, на ветру погибших фраз, оброненных прохожими, шипение велосипедного колеса, лихо перерезающего лужу пополам.

На игровой площадке покачиваются с вялым скрипом недавно опустевшие качели.

Девочка, спрыгнувшая с качелей, уже далеко, подбегает к подъезду, мелькая икрами под клетчатой юбкой. За игровой площадкой экскаватор укусил ковшом землю у самого края длиннющей траншеи, да так и оцепенел.

— Надо было совсем не ходить в школу, — говорит себе Димка, и от этой мысли — от того, что в его голове появилась такая хулиганская, дерзкая мысль, — тихо улыбается.

Он не спешит, хотя сгорает от нетерпения. Ему хочется растянуть этот свой путь домой, этот первый побег из опостылевшего класса, где Катерина Пална оглушительно стучит карандашом в столешницу и кто-нибудь каждую минуту готов напомнить ему, что он тут самый слабый, самый трусливый, — и одновременно хочется сократить этот путь до одного последнего мгновенья, бежать, нестись домой, как та девочка с качелей, чтобы какая-нибудь неожиданная кочка била в подошву обжигающим хлопком и толстые дворовые голуби, не рассчитавшие его скорость, в последний момент прыскали в разные стороны, задевая его крыльями.

В море Цаплина сначала бывает страшно.

Особенно когда погружаешься.

Сначала — голубой, усеянный искрами суматошных рыб.

Потом — синий, в котором кружат большие медленные тени.

Потом синий цвет сгущается, становится неподвижным.

Потом к иллюминатору прилипает непроницаемая черная ночь.

А потом включается прожектор — и вырезает из ночи живое море.

И можно рассматривать его, как вынутый из арбуза кусок.

И как напичканные в арбузную мякоть косточки, сверкают перед завороженным взглядом все эти блики и огоньки подводной жизни.

Тайной, посеянной на спасительной глубине жизни.

1 Ремизов «Посолонь».

«Дружба Народов» 2008, № 1

© 2001 Журнальный зал в РЖ, «Русский журнал»