кроме боли в ногах и усталости в костях.

Год спустя после того жители Каппагтагле сидели у очага в одном из домов, подле дороги, и Рыжий Ханрахан, тощий и оборванный, с волосами, спутанными и отросшими до плеч, подошел к дверце и попросил позволения войти и отдохнуть; и они пригласили его, ибо стояла ночь Самайн. Он уселся рядом с ними, ему налили стакан виски из бутыли в кварту; все увидели чернильницу на цепочке, свисавшую с шеи, и поняли, что он ученый человек, и попросили рассказать истории про греков.

Он вынул том Виргилия из кармана плаща; но, хотя обложка была черной и покоробленной сыростью, а страницы желтыми, это оказалось неважно, ибо он смотрел в раскрытую книгу как человек, никогда не умевший читать. Какие-то юнцы, там бывшие, стали насмехаться над ним и спрашивать, зачем он таскает столь тяжелую книгу, если не в силах ее прочитать.

Обиделся Ханрахан, такое услышав, и сунул Вергилия обратно в плащ, и спросил, нет ли при них карт, потому что карты лучше книг. Когда они принесли карты, он взял их и стал тасовать, и в это время нечто, казалось, стало пробуждаться в его разуме, и он закрыл лицо рукой, как тот, кто старается нечто вспомнить, и проговорил: — Был ли я здесь раньше, и была ли ночь подобная этой? — и вдруг вскочил так, что карты упали на пол, и сказал: — Кто принес мне послание от Мэри Лавел?

— Никогда мы не видели тебя, и не слышали о Мэри Лавел, — сказал один из бывших в доме. — Кто она, — продолжал он, — и о чем это ты говоришь?

— Этой ночью год назад… Я сидел в сарае, и люди играли в карты, и монеты блестели на столе, переходя от одного к другому, — и получил я послание, и поспешил наружу к милой, ожидающей меня, к Мэри Лавел. — И тут Ханрахан выкрикнул громко: — Где я был с тех пор? Где пробыл я целый год?

— Трудно судить, где мог быть ты все это время, — отвечал старейший из селян, — и в какой части острова бродил; явно носишь ты на ногах пыль многих дорог. Много есть странствующих и блуждающих подобно тебе, — продолжил он, — тех, что однажды были тронуты.

— Это точно, — подхватил другой. — Знавал я женщину, бродившую тебе подобно семь лет; потом она вернулась и рассказала друзьям, что часто была рада есть тот корм, что кидают в свиное корыто. Лучше тебе пойти к священнику, — сказал он еще, — пусть тот снимет с тебя все, что было наложено.

— К моей подруге должен я идти, к Мэри Лавел, — отвечал Ханрахан. — Слишком надолго задержался я, и кто может знать, что случилось за год?

Он направился к двери, но все хором просили его переночевать и набраться сил для путешествия; он действительно желал этого, будучи слабым, и когда ему дали поесть, он ел так, словно никогда не видел человеческой пищи; один человек сказал: — Ест он так, словно до этого щипал траву на полях. — И вот утренний свет набрал силу, и долгим казалось ему время промедления — скорее бы пойти к дому подруги сердца, Мэри Лавел. Но, придя к нему, нашел он дверь сорванной, солому сброшенной с крыши, и никого не было внутри. Когда он спрашивал соседей, что же случилось, все, что они смогли рассказать — что она покинула свой дом, и вышла замуж за работящего человека, и что они отправились искать заработок в Лондон или Ливерпуль или еще какой большой город. Нашла ли она лучшую долю или худшую, никогда не узнал он, ибо никогда не встречался с ней и не получал о ней никаких известий.

Плетение веревки

Ханрахан брел вечером по дороге близ Кинвары и услышал звуки скрипки из дома, стоявшего недалеко от обочины. Он свернул на ведущую к дому тропку, ибо не имел обыкновения пройти мимо места, в котором звучала музыка, шли танцы и можно было найти хорошую компанию, не заглянув туда. Хозяин дома стоял на пороге, и когда Ханрахан приблизился, он узнал его и сказал: — Приветствие тебе, Ханрахан, кто так долго был потерян для нас. — Но его жена подошла к двери и возразила мужу: — Я предпочла бы, чтобы Ханрахан не входил к нам этой ночью, потому как не имеет он доброго имени среди священников и среди разумных женщин, и не удивлюсь я, видев его походку, если он окажется пьяным. — Однако муж сказал ей: — Никогда не отошлю я Ханрахана — поэта от дверей моего дома, — и с этим пригласил его войти.

Много достойных селян толпилось в доме, и многие узнали Ханрахана; но некоторые из молодых, сидевших по углам, разве только слышали о нем, и один сказал: — Не тот ли это Ханрахан, что вел школу, а потом был унесен Теми? — Но его мать положила ему руку на уста и приказала молчать, не произнося подобных слов. — Ханрахан может разозлиться, — объяснила она, — коли услышит толки об этой истории или кто-нибудь спросит его об этом. — То один, то другой окликали его, прося спеть песню, но хозяин сказал, что не время просить у него песен, потому что он должен отдохнуть; он передал ему стакан виски, и Ханрахан поблагодарил, его, пожелал доброго здравия и осушил стакан.

Скрипач стал настраивать скрипку под иной мотив, и хозяин сказал молодым, что они поймут, что такое танец, когда увидят танец Ханрахана, ибо подобного ему не видывали здесь со времени его пропажи. Ханрахан сказал, что не хочет танцевать, потому что имеет лучшее применение ногам — странствия по всем провинциям Ирландии. И как только он вымолвил это, вошла в дверь Уна, дочь хозяина дома, неся в руках несколько кусков коннемарского торфа для очага. Она бросила торф в очаг, и огонь взвился, показав ее прелесть и ее веселую улыбку, и тотчас же двое или трое юношей подошли к ней, приглашая на танец. Но тут Ханрахан пересек комнату и отпихнув всех прочь, говоря, что только с ним должна она танцевать, ибо долгий путь выдержал он, прежде чем ее встретить. И, вроде бы, что-то еще он тихо сказал ей на ушко, потому что она не возразила, и на щеках ее засветился румянец. Тут встали и прочие пары, но когда танец уже было начался, Ханрахан случайно взглянул в низ, и увидел, что его сапоги грязны и рваны, и сквозь дыры выглядывают серые ветхие носки; тогда проворчал он злобно, что в доме плохой пол, да и музыка дрянь, и уселся с тени позади очага. Но когда он ушел, девушка села вместе с ним.

Зазвучала музыка, и когда кончился танец, был начат другой, и мало кто обращал внимание на Уну и Ханрахана, сидевших в углу. Однако мать ее стала тревожиться, и она попросила Уну подойти и помочь ей накрыть стол в другой комнате. Но Уна, никогда прежде не возражавшая матушке, сказала, что придет вскоре, но не сейчас, потому что она слушает, что он шепчет ей в ухо. Мать еще более встревожилась и стала подходить ближе, то словно чтобы поворошить очаг, то чтобы вычистить золу, и в этот миг подслушивала, что же шепчет поэт ее дочке. Один раз расслышала она, что он говорит о белорукой Дейдре, о