заболел, заразившись от внучек. Младшая, Дарья, продолжала болеть на даче.

Чекист, бывший сотрудник журнала «Наши достижения», Кошенков работал комендантом в доме на Малой Никитской и ежедневно записывал всё, что происходило. Будучи связным между Горками-10, где умирал писатель, и остальным миром, комендант фиксировал не только факты, но и детали специфической атмосферы, которая окружала семью Пешковых. Это была атмосфера «клетки», в которой под постоянным наблюдением никто не чувствовал себя свободно. Кто управлял событиями за кулисами, Кошенков и окружавшие его люди не знали, но безошибочно чувствовали присутствие чьей-то злой воли.

За ходом болезни не просто следили. Был определённый круг лиц, заранее уверенных в летальном исходе и даже знающих дату смерти. Иначе как объяснить зловещие бюллетени в газетах, печатавшиеся с 6 июня (от Горького их скрывали) и телефонные звонки с соболезнованиями по поводу кончины, которая, по-видимому, должна была наступить 8 июня. В этот день Горького чудом вырвали у смерти. Тем же числом помечен любопытный документ, вклеенный в его историю болезни.

Сыворотка против гриппа

8 июня 1936 года заведующий консульским отделом СССР во Франции Бирюков отправил начальнику Лечсанупра Кремля Ходоровскому письмо с предложением использовать для лечения больного «сыворотку против гриппа», разработанную в госпитале Бруссе врачом Онг-Гвае-Свяном. Из воспоминаний Кошенкова мы знаем, что много врачей обращались с предложением помочь умирающему писателю, но всем им отказывали. Не странно ли, что методу лечения гриппа (а диагноз, поставленный Левиным с самого начала болезни, был именно «грипп, осложнённый бронхопневмонией») никому не ведомого, а возможно, и не существующего голландского гражданина Онг-Гвае-Свяна была дана зелёная улица?

Сыворотку доставили в СССР и, по-видимому, ввели Горькому. Иначе зачем было Левину вклеивать эти документы в историю болезни? Не после этой ли инъекции в «Клиническом диагнозе» появилась запись: «Инфаркт лёгких (?!)»?

В историю болезни Горького вклеен ещё один документ, датированный 26 июня 1936 года (через восемь дней после его смерти). Это служебная записка за подписью заведующей лабораторией Боровской, направленная начальнику Лечсанупра Кремля Ходоровскому, в которой говорится, что из 9 присланных ампул одна была проверена на морской свинке и оказалась безвредной. Зачем понадобилось делать проверку французской сыворотки после смерти писателя? Не потому ли, что 25 июня Левин приобщил к истории болезни письмо Бирюкова и записки Онг-Гвае-Свяна?

В воспоминаниях Кошенкова зафиксировано ещё несколько фактов, вызывающих по меньшей мере недоумение. 3 июня архив писателя был вывезен из дома на Никитской. Кошенкова удалили на несколько часов, чтобы он не позвонил в Горки и не поинтересовался, делается ли это с разрешения Алексея Максимовича. Телефон, как выяснилось впоследствии, был неисправен с 31 мая до 8 июня, а комендант даже не догадывался об этом. Кошенков не рискнул спросить, куда увозят бумаги, подозревая, что это делается по распоряжению Ягоды, но предположил, что Горький тяжело заболел. Между тем изъятие архива означало лишь одно: хозяин больше в этот дом не вернётся.

Лечение вслепую

Болезнь Горького развивалась стремительно: первоначальный диагноз «грипп и бронхопневмония» осложнился явлениями сердечной недостаточности. К летальному исходу привело сильное кровотечение, которое вызвало отёк лёгких и паралич сердца. В «Клиническом диагнозе» и «Медицинском заключении о смерти» говорится также о тяжёлой инфекции и связанной с ней инфекционной нефропатии. Совершенно ясно, что в доме была какая-то инфекция. Название ей дали, когда один за другим стали заболевать служащие в Горках: комендант, жена коменданта, повар, горничные. К 17 июня на даче болели уже семь человек. По словам Кошенкова, всех больных вывезли в Москву с одинаковым диагнозом – ангина. Их держали в изоляторе НКВД, не выписывали им бюллетени, не разрешали никуда выходить и не вызывали врача. А коменданту велели продезинфицировать сиденья в машине.

В записях Кошенкова постоянно фигурируют фамилии 17 врачей, которые лечили Горького. Среди них «кремлёвский доктор» Л. Левин, Г. Ланг, А. Сперанский, Н. Лебедев, М. Кончаловский, М. Белостоцкий и др. После 8 июня у постели больного появился Д. Плетнёв. Разговоры по дороге из Горок и в доме на Никитской, которые записывал комендант, свидетельствуют, что единства мнений у врачей не было. К 14 июня врачи окончательно запутались. Создавалось впечатление, что лечат вслепую, хотя после 13 июня консилиум созывался ежедневно.

С утра 6 июня телефон на Никитской не умолкал. Кошенкову приходилось отвечать на вопросы, странно сформулированные: «Что, Алексею Максимовичу не хуже ещё?», «Что в Горках, не хуже?» Несколько раз звонил взволнованный Бухарин, говоря: «Нам сообщили в редакцию, что конец печален. Умер Алексей Максимович», а потом спросил: «Куда направлять телеграмму: в Форос или вам, по московскому адресу?» Резкое ухудшение наступило 8 июня: Горький умирал. Комендант Горок Новиков сообщил: «Точного диагноза болезни никто не дал». Когда надежды не было никакой, а врачи ушли вниз, О. Черткова ввела больному 20 кубиков камфары, и он начал оживать. В это время сообщили, что умирающего приехали навестить И. Сталин, К. Ворошилов и В. Молотов.

Вождь и баронесса

Горький разговаривал с вождями как здоровый, просил решить вопрос о дешёвом издании «Истории Гражданской войны». Сталин попросил принести шампанского, чтобы выпить за здоровье Горького. Черткова пишет: «В дверях в кабинет он спросил Крючкова: «А кто это сидит рядом с А.М. в чёрном? Монашка, что ли?» Крючков разъяснил, что это М<ария> И<гнатьевна>. «Свечки только в руках не хватает», – сказал Сталин. А про меня спросил: кто такая? Крючков объяснил, что я за А.М. ухаживаю. «Всех отсюда вон, – сказал С<тал>ин, кроме этой, в белом (я была в белом халате), что за ним ухаживает». Принесли шампанское. Они чокнулись с А.М. «Вам, пожалуй, лучше не пить», – сказал С<тали>н А. М-чу. Тот только пригубил. В столовой С<талин> увидел Генриха. «А этот зачем здесь болтается? Чтобы его здесь не было. Ты мне за всё отвечаешь головой», – сказал он К<рючко>ву. Генриха он не любил».

Как-то не вяжется этот рассказ с обликом «убийцы», который пришёл убедиться, что Ягода, Будберг и Крючков выполнили данное им задание. Почему Сталин стал ругать Крючкова и потребовал выгнать Ягоду? Почему так отнёсся к Будберг, если, по утверждению Берберовой, та привезла для него чемодан с горьковским архивом, где были материалы,