зимней помощи, Winterhilfe. Фонд, разумеется, будет носить имя доктора Кресса.

Свое правление доктор Дюльдер начал с отмены оставшихся уроков.

— Эту поблажку я даю вам только сегодня, — строго заявил он, — чтобы ознакомиться со школой и поговорить с учителями, со всеми вместе и с каждым в отдельности. До конца года вы будете трудиться усерднее, чем когда бы то ни было. Я об этом позабочусь. Разгильдяйства не потерплю. Германия разгильдяйства не потерпит. Ясно? Упор будет делаться не только на умственное развитие, но и на физическую подготовку. Мы обязаны смотреть в лицо нашей геополитической участи. Когда наступит время и мы услышим свои фамилии на перекличке, то должны ответить четким, бодрым, громким голосом: «Здесь!».

Чюрке, школьный громила, косматый шестнадцатилетний парень, дважды остававшийся на второй год из-за своего поразительного невежества, после ухода Дюльдера воскликнул:

— Наконец-то! Вот это разговор! — И с коварным видом добавил: — Знаете что, давайте устроим директору сюрприз.

Чюрке побаивались все, не только из-за его роста, но и потому, что в парте у него хранился шприц со ржавой иглой, которой он безжалостно колол тех, кто осмеливался ему возражать. Поэтому весь класс ждал его объяснений. Чюрке не спешил, неторопливо достал из парты шприц. Ребята украдкой переглядывались.

— Может, наша гео-как-ее-там участь уже смотрит на нас и говорит: «Посмотрите на этих разгильдяев из гимназии Иммануила Канта. Их отпустили с уроков, и что они делают? Идут по домам и приятно проводят время, едят мороженое, а о Фатерланде и не думают». Вопросы есть? Вопросов не было.

— Знаете старого Фельдмана, у которого мы покупаем сладости? Что это с вами? Так боитесь Чюрке и его шприца, что не можете ответить?

— Конечно, знаем… Мы не боимся… Кто же не знает Фельдмана?

— Так вот, — спокойно сказал Чюрке, — о Фельдмане я кое-что разузнал. Он еврей.

Через полчаса на витрине лавки Фельдмана была намалевана желтая звезда Давида. Вскоре после этого витрину разбили, сладости с нее хлынули сперва на улицу, а затем в карманы юных хулиганов. Кое-кто из юных прохожих принялся помогать им в этом разгроме, а люди постарше переходили на другую сторону улицы или молча взирали на происходящее с угрюмым, обеспокоенным любопытством.

Ганс принимал участие в этом разгуле, изо всех сил старался выглядеть решительным и восторженным, хотя сердце его неистово колотилось. Сладостей он не крал. Большинство ребят слегка сникло, когда стало ясно, что разгрому лавки полиция мешать не будет. Это вызвало разочарование, так как разгром не обладал нездоровой увлекательностью правонарушения, а рассматривался как работа в интересах общества, вроде подметания тротуаров после снегопада. Радовался, казалось, только Чюрке, правда, он был постарше остальных. Он единственный вошел в лавку и вытащил несчастного герра Фельдмана на улицу, пиная его и тыча иглой. Фрау Фельдман открыла окно и подняла истерический крик. Несколько человек из собравшейся небольшой толпы посмотрели на нее и рассмеялись, но большинство сохраняли естественную серьезность людей, видящих попавшего в беду человека. Однако никто не протестовал. Фельдмана били, пинали, рубашка его была измазана краской, которую предусмотрительно захватил Чюрке.

Внезапно под самый громкий вопль фрау Фельдман из лавки выбежал мальчик лет десяти, схватил осколок разбитого стекла и бросился на ближайшего из мучителей. Им оказался Ганс. Не обратив внимания на внезапный выкрик герра Фельдмана, мальчик вонзил стекло Гансу в руку.

Тут в толпу ринулись стоявшие с краю ее полицейские и увели плачущего еврейского мальчика. Когда Чюрке нанес последний злобный пинок, один из блюстителей порядка огрел его дубинкой. Лица полицейских были непроницаемы.

Толпа рассеялась. Чюрке выкрикивал ругательства, а робкий Фельдман следовал на некотором расстоянии за схваченным сыном в полицейский участок, что-то негромко бормоча. Маленький мальчик шел, не оглядываясь, между двумя грузными Schupo^[3].

Не ощущавший боли Ганс внезапно обнаружил, что смотрит в глаза Чюрке.

— Этот гаденыш поранил тебя? — спросил тот.

Ганс поглядел на него, потом на свою окровавленную руку и, понурив голову, поспешил домой. Очень бледный, с беззаботным видом вошел в гостиную.

— Господи, что с тобой? — воскликнула мать.

— Ничего.

— Ничего? Взгляни на свою руку! Рука была вся в крови.

— Несчастный случай? — спросил полковник.

— Драка.

— Немедленно звоню доктору Хайсе, — сказала мать, направляясь К телефону.

— Мутти, мутти, чуточка крови, и ты сразу же вызываешь скорую помощь, — ласково проворчал полковник. Для его поколения чуточка крови являлась проявлением мужества.

— Чуточка? — ответила она. — Не забывай, я была медсестрой. Это рана от ножа или чего-то острого. Алло, доктор Хайсе…

Пока мать говорила с врачом, Ганс неуклюже опустился в кресло, на лбу его выступили капельки холодного пота.

— Ганс, где ты был? — резко спросил полковник, поднявшись так же внезапно, как его сын сел.

Рана оказалась неглубокой. Доктор Хайсе, врач семьи Винтершильдов в течение многих лет, сказал, что, по его мнению, легкий жар Ганса вызван каким-то эмоциональным шоком или же самим фактом ранения. Они разговаривали в присутствии Ганса, но мальчик не смотрел на них.

— Однако, вы говорите, рана у него не от ножа, — в пятнадцатый раз повторил полковник. Он сидел на кровати сына, положив руку на одеяло, туда, где должно было бы находиться колено мальчика.

— Нет, — ответил доктор Хайсе, — как я уже сказал, по-моему, от осколка разбитого стекла.

— Стекла? — монотонно повторила фрау Винтершильд.

— Как это произошло? Кто тебя? — спросил полковник, чувствуя отчужденность сына.

Ответа не последовало.

— Что мы знаем о детях в эти дни? — произнес доктор Хайсе. — Когда они появляются на свет, мы думаем, что знаем их. Я думал, что знаю этого парня, когда принимал у его матери роды, однако поглядите теперь на него. Что делается у них в голове? Знаете, я слышал, что сегодня шайка юных негодяев устроила налет на еврейскую лавку. Разбила витрины.

Полковник выпрямился, раскрыл рот, собираясь заговорить, потом с облегчением улыбнулся.

— Это невозможно. Ганс был в школе, да и все равно, он бы не позволил втянуть себя в такую глупую выходку.

Доктор Хайсе пристально посмотрел на Ганса, и мальчик, не удержавшись, ответил ему быстрым взглядом.

— «Глупую»? Какое странное прилагательное вы употребили, полковник.

— Почему странное, доктор?

— Очень мягкое.

— А какое употребили бы вы?

— Может быть, презренную.