человечество в прошлом веке эпидемия «чау» или, как ее в народе называли — «сонный столбняк». Человек вдруг ни с того ни с сего на ходу засыпал и спал (если не убивался при падении) от двадцати до двадцати шести часов. Это не походило на эпилептический припадок — сознание не выключалось. Человек просто внезапно и глубоко засыпал. Тридцать лет распутывали цепочку причин и следствий. Нобелевскую премию заработали. Оказалось, что виной всему заменитель цемента, так называемый «замец», который полтора века назад стали применять при строительстве жилых зданий. Только через сто лет проявилось его медленное воздействие на генетическую сторону организма, которое мы называем «обмыливание спинного мозга». Вот если бы у нас был «живой прибор», на котором моделировались бы все последствия применения «замеца»!
— Вы замечательно верно поняли меня! — подхватил Мальцев и вдруг заговорил с жаром, который я в нем не мог и предположить: — Смотрите, что происходит! Раньше, каких-то сто лет назад, казалось, что прогресс науки так и будет развиваться с ускорением. В девятнадцатом веке между открытиями фундаментальных наук и практическим использованием проходили десятилетия. В двадцатом — годы. В двадцать первом — недели. И вдруг прогресс замедлился, и замедление все нарастает. Потому что неапробированные решения высыпали на бедное человечество страшные невиданные болезни. Побочные явления научно-технического прогресса накапливались годами, исподволь. Мы построили пышный, яркий, изящный карточный домик нашей цивилизации на зыбкой почве. Мы боролись за то, чтобы как можно быстрее внедрить научные разработки в жизнь. Мы упивались прогрессом науки. Теперь по международной конвенции срок апробации некоторых научных рекомендаций достигает нескольких десятилетий. Можно представить, как это сдерживает движение мысли вперед.
— Ситуация напоминает наши кибернетические проблемы, — заметил я. — Затраты на защиту компьютеров составляют три четверти стоимости разработок новых машин. Между первым и третьим поколениями компьютеров прошло каких-то десять — пятнадцать лет. А поколение «Веги» отделяет от предпоследнего, двенадцатого поколения, семьдесят пять лет. Еще мой дед начинал набрасывать контуры «Веги».
— А что делать? — развел руками Мальцев. — Сейчас на шаг науки вперед приходится на два шага отступать назад в деле биологической защиты человека.
Недавно я летел в Америку. Я вообразил себя инопланетянином, наблюдая открывшиеся виды за бортом. Наша Земля выглядит, как после атомной бомбардировки. Все эти взорванные города, возведенные на «замеце», разрушенные плотины, морские причалы. Какие затраты пришлось сделать только в борьбе с «чау»! И никто не уверен, что завтра нас не подкараулит какая-нибудь новая «чау». Сколько неопробованной технологии мы заложили в производство хотя бы за последние два века! Не отсюда ли стремительный рост психических заболеваний во всем мире? Четыре пятых японцев, жителей страны, первой вступившей на путь «технотронной цивилизации», — это люди с покалеченным зрением, в очках. А как мучительно мы боролись с акселерацией, стремящейся вывести человека из рациональной формы, сделать его безжизненно хрупким, как росток, выросший в темной комнате под кроватью! А сколько зла принесло планетарное распространение биологически грязного телевидения первого поколения! Ведь лишь в самый последний момент было выявлено его «пси-излучение» — человечеству грозила всеобщая дебильность. Страшно представить, какие еще нас ждут «отрыжки» технотронной цивилизации.
— И все-таки, — сказал художник, — я не понимаю, что изменилось? Почему вы преисполнились вдруг оптимизмом? Что такого выдающегося открылось сегодня нашей комиссии?
— Сотни лет человек инстинктивно боролся за сохранение исчезающих видов, — сказал Мальцев, — казалось бы, на всякий случай пытался сохранить эти слабые формы жизни. Боролся вопреки теории, которая возвышала приспособившиеся, то есть наиболее грубые, нечуткие формы. Слабые, мол, вымирают, и это естественный процесс. Но нам-то для селекции «живых приборов» нужны другие, самые чуткие формы, то есть те, которые вымирают или вымерли от самых малых вмешательств человека в природу.
Египтяне поклонялись птице ибису, индийцы — корове, китайцы молились на растение женьшень. Наверное, обожествляли их не только потому, что эти растения, птицы, животные помогли выжить в борьбе с суровой природой, но и ценили у тотемных существ качества божественного, то есть недоступные человеческому организму свойства. Как не поразиться тому предчувствию или, если хотите, инстинкту, который побуждал человека бороться за исчезающие виды. Он словно улавливал какие-то слабые сигналы этих исчезающих видов и бросался на помощь.
Сегодня я четко понял, что наше движение вперед зависит от пересмотра взглядов на ценность всего живого.
— Какие шаги вы хотите предпринять? — спросил я.
Мальцев встал, давая понять, что работа комиссии заканчивается, и, коротко поблагодарив всех, сказал:
— Я думаю выйти в правительство с предложением немедленно организовать институт «живых приборов». И первую проблему, которую предложу для изучения, назову так: «Об индукционной связи живого организма и электромагнитных полей компьютера «Вега».
В раскрытую дверь балкона вдруг ворвался ветер. Расставленные на столе цветы точно ожили, зашевелили своими слабо-зелеными листьями. Мелкоколенчатые их стебли упруго гнулись на ветру.
Где-то громыхнул гром. Ударил по порогу двери косой дождь. Солнечную погоду у нас опять забрали на какие-то далекие южные морские курорты, на бескрайние поля подрастающих хлебов, на шумные людные улицы мировых столиц.
Может, так оно и нужно, чтобы солнце светило не всем, думал я. И сумеет ли один Мальцев тут что-нибудь изменить?