быстро расписались, быстро стали жить вместе. Муж служил в почтовом ящике, иногда пропадал на сутки-двое. Он периодически видел его с женщинами и подозревал, что причины отлучек связаны далеко не только с работой, но ничего ей не говорил. Она и не стала бы слушать.

А потом они с мужем начали все чаще ссориться, и она плакала, а он приходил в гости и утешал ее, и она вытирала слезы и рассказывала ему все, в мельчайших подробностях, и он слушал, а потом, скручиваясь от ненависти к себе, объяснял ей, как ей нужно было вести себя, чтобы муж остался с ней, какое стоит надеть белье посооблазнительнее, как привлечь внимание и что делать потом…

И было невыносимо мучительно представлять ее в чужих объятиях, да еще самому советовать, как все лучше обустроить.

А она словно и не понимала собственной жестокости. Или просто ей было все равно.

Он поднялся и пошел через развалины, пиная носком сапога кирпичи.

«Остались друзьями. Подводим итоги».

Потом все как-то неожиданно кончилось.

Она снова стала жить одна, он по-прежнему приходил в гости, и она была рада ему. Периодически у нее появлялись приятели, тогда он пропадал на какое-то время, но потом появлялся снова. Близости между ними больше не было, но было особое тепло, какое бывает между родными людьми. Ей было очень хорошо от этого, а он только еще больше мучился — проще было бы, относись она к нему холодно, а так получалось, что до нее был всегда только шаг, но этот шаг был совершенно неодолим.

Мазохистская эта дружба уже даже не вызывала насмешки у знакомых.

Он вышел на стрелой пронзавший город Проспект Вождя, уже расчищенный и вполне жилой на вид — и пошел быстрее. Все было ясно. Осталось совсем немного.

Театр Музкомедии. Сюда они ходили на премьеру Ильмина. Восстановленный фасад перекрашен теперь в густо-кирпичный цвет. Старенький ресторанчик еврея Гольца, в нем, за открытыми столиками они несчитанно просиживали вечера. Витрина выбита и заколочена огромным листом фанеры. Сквер с фонтаном работы столичного скульптора, привезенным в Город в тридцатых. Здесь они всегда встречались вечерами после работы. Вместо него — огромный пустырь, заваленный битым камнем.

Все. Ничего не осталось. Идти было некуда.

На вокзале он остановился у начала перрона. Отсюда он провожал ее перед войной на Север к родственникам. Обещал писать, и она верила, что он напишет, а он уже тогда знал, что лжет. Он уже тогда решил, что пора прекращать этот ужас, и понимая, что просто так не сумеет порвать с ней, радовался предстоящему расставанию. Расставание давало ему шанс.

Жить ему хотелось. Просто и незамысловато — ему хотелось жить.

До сих пор смешно вспоминать, с каким облегчением он уходил на фронт. Словно от тяжелого труда в долгожданный отпуск.

И сегодняшний день был особенный. Первый день последней недели весны. Просто последний день. К примеру, последний день войны. Теперь нужно отстраивать то, что разрушили. Ехать и отстраивать. Все будет хорошо. Он уже знал, что сумеет не подойти к терминалу госсправки и не набрать на матовом экране имя. Он сумеет. Сумеет…

«Остались друзьями. Выживших нет».

23 мая 2001