Алданова по отношению к Набокову сквозило нечто большее, нежели испуг или условный рефлекс редактора, укрощающего слишком уж темпераментного автора, - вот когда проявилась истинная суть дипломата и дельца от литературы. Посылая книгу "Нового журнала" Набокову, Алданов пишет: "Напишите, пожалуйста, откровенно Ваше впечатление обо всем..." - и тут же добавляет: "Не судите слишком строго" (18.1.42). Получив ответ со строгим судом, он не отметает с порога вербальные дерзости Набокова: "Я чрезвычайно огорчен и даже расстроен (...), я совершенно изумлен"; одно из язвительных замечаний Сирина "меня немного удивило (...)", другое "совершенно меня поразило (...)" (23.1.42). Набоков делал прямые выпады: "Откровенно Вам говорю, что знай я заранее об этом соседстве, я бы своей вещи Вам не дал - и если "продолжение следует", то уж, пожалуйста, на меня больше не рассчитывайте". Алданов, однако, уклоняется от прямого ответа: "Позвольте мне считать, что Вы или пошутили, или сказали это сгоряча (...), и я не могу допустить, что Вы это говорите серьезно". Литературный дипломат бросается уверять Сирина: "Вы наше главное украшение. Вы отлично знаете, какой я Ваш поклонник (...)", но делец от литературы, сидящий в нем, знает, что "Новый журнал" выживет как с Сириным, так и без него: "Я думаю, что "Новый журнал" будет существовать, и твердо надеюсь, что Вы лучшим его украшением и останетесь". Алданов не проявляет уклончивости или неискренности, когда благодарит Набокова за его вклад в "Новый журнал"; он предполагает, что Сирин специально умолчал, что его "Ultima Thule" и рассказ Бунина "В Париже" являются украшением первого номера лишь с целью "меня подразнить". Он слишком хорошо знает своего друга, чтоб усомниться в искренности его гнева, - Набоков всегда очень яростно реагировал на любые антисемитские выпады (жена его, как и сам Алданов, была еврейского происхождения), - нет, гневная тирада даже доставила ему удовольствие сама по себе. Алданов защищает "Новый журнал" в целом, и Толстую в частности, и делает это вдохновенно и одновременно скрупулезно, подробно, взвешенно и убедительно. В своих нападках на Толстую Набоков наносит пару ударов ниже пояса и самому Алданову: "Дорогой мой, зачем Вы это поместили? В чем дело? Ореол Ясной Поляны? Ах, знаете, толстовская кровь? "Дожидавшийся Облонский?" Нет, просто не понимаю..." Алданов, некогда заявивший, что "божественная природа толстовского гения для меня больше, чем обычная литературная метафора" ("Загадка Толстого", Берлин, издательство И. П. Ладыжникова, 1923, стр. 61), не мог не возмутиться насмешкой над своим литературным божеством: "Мы с Вами так и не могли никогда договориться об основных ценностях: ведь Вы и отца Александры Львовны считаете непервоклассным писателем, - "во всяком случае, много хуже Флобера" (23.1.42). Прочитав книгу Набокова о Гоголе, он позволяет себе пошутить: "А "холливудских имен" у Толстого я, разумеется, никогда, до последнего дня, не прощу" (15.1Х.44). Однако же когда его святыни не оскверняются, Алданов реагирует на раздражение Набокова с присущим ему хладнокровием, закаленным также опытом работы в "Новом журнале": он столь же необидчив как редактор, сколь необидчив как автор.

Дипломатия Алданова срабатывает. Несмотря на угрозы распрощаться с "Новым журналом", в следующем же номере Набоков публикует свои стихи. Он продолжает язвительные ремарки, но несколько смягчает остроту жала: "Не принимайте, дорогой друг, этих резкостей, к сердцу" (6.V.42), хотя порой взрывается снова. Прочитав поэтическую подборку в 7-м номере "Нового журнала", он дает волю накопившемуся раздражению: "Так-с. Отдышался" (8.V.44). Сделавшись теперь прежде всего американским писателем, не имея особой нужды в публикациях в "Новом журнале", Набоков признает его важность и заслуги: "Да, было бы очень жаль, если б журнал прекратился. Мне кажется, что если хоть одна строка в любом журнале хороша, то самым этим он не только оправдан, но и освящен. А в Вашем журнале много прекрасного" (20.V.42). Он и дальше продолжает сотрудничать с "Новым журналом".

Литературная дискуссия между друзьями продолжается, в этом заслуга дипломатии Алданова.

После инцидента с "Предрассветным туманом" в целой серии писем оба они, и Набоков и Алданов, излагают свои литературные взгляды более открыто, чем прежде Алданов язвительно осведомляется, готов ли был бы Набоков публиковаться в одном журнале с "полоумным, полупьяным и полуобразованным" ярым антисемитом Блоком (13.V.42). Набоков склонен извинить Блока, исходя из "ментелити" последнего, затем заявляет: "совершенно согласен с Вашей великолепной оценкой", - и добавляет к ней "полушаман" (20.V.42). На это Алданов отвечает, что Блоку не был присущ пророческий дар шамана (ЗI.V.42). Они продолжают поддразнивать друг друга, пустившись в бесконечную дискуссию о достоинствах Флобера и его Эммы Бовари versus Толстой и Анна Каренина.

Алданов не только дипломат от литературы, но и миротворец в более широком смысле этого слова. Его постоянная близость к Сирину и Бунину, столь разительно не похожим на него и друг на друга, являет собой образец толерантности, которую он пытается привить Набокову. В одном из писем он настаивает: "Нет, нет, дорогой друг, не отрицайте, Лев Николаевич был не без дарования" (13.V.42). В другом, делясь новостями о Бунине, добавляет: "ведь я знаю, что в душе у Вас есть и любовь к нему" (13М111.48). Дипломатия Алданова как редактора - одна из форм проявления его гражданской ответственности, которую он практикует и проповедует в своих произведениях. И вся его преданность идеалам примирения между враждующими писателями и враждующими народами выражается в следующих словах: "Что ж делать, меня сейчас не интересует ничто, кроме происходящих в мире событий, и я одинаково удивляюсь Бунину и Вам, что можете писать о другом, и так чудесно писать" (13.V.42).

Возвышая Набокова, Алданов постоянно, во многих письмах ниспровергает себя, не устает благодарить за похвалы в свой адрес. Он смакует одно из остроумных сравнений Набокова, заимствуя и развивая его. Фраза Набокова: "Эмиграция в Париже похожа на приземистые и кривобокие остатки сливочной пасхи, которым в понедельник придается (без особого успеха) пирамидальная форма" (8. V11.45), обретает в его ответе типично алдановский афористичный оборот: "Ничего не, могу написать Вам о парижской эмиграции. Мои сведения и впечатления совпадают с Вашими, и мне очень, очень тяжело. Я эту сливочную пасху в ее воскресном виде очень любил" (16.VII.45). Несколько лет спустя он снова возвращается к старой остроте, еще более "алданизирует" и перефразирует ее, явно испытывая наслаждение: "Вы мне года два назад писали, что парижская эмиграция напоминает Вам сливочную пасху, которой в понедельник