иным уровнем сознания того же существа или все же другим созданием. Не пропадать же добру.

Тихо. Нет, не тихо — пульс в висках, хриплое, скомканное дыхание человека на столе, неровное и прерывистое — человека за спиной. Если оглянуться через плечо, то можно увидеть — искаженные в полуулыбке губы, подкрашенный факелом румянец, жадный масляный взгляд. Мечутся по скулам тени — дрожь ресниц, усиленная неровной пляской пламени у стены. Сладострастие. Жадность. Вожделение. Не сразу понимаешь, что их вызвало, а когда понимаешь — хочется метнуть испачканный жиром нож… Зеркало молчит. Остается холодным и прозрачным. Просто поверхность, ровная, гладкая. Просто тонкий слой амальгамы под стеклом. Ничего больше. Не наливается глубиной, не затуманивается, не проступает в нем силуэт. Все бессмысленно. Бессмысленно и отвратительно.

— Так, — каркают внизу. — Слушайте… внимательно. У вас — незаконченное. Без трех последних месяцев, а там много. В Чивитта-Кастеллана есть заезжий дом. Деревянный. Один такой. Хозяйка отдаст любому, кто просто назовет мое имя.

— Я вас ни о чем не спрашиваю.

— Я знаю. Не перебивайте. Вам тут воевать, пока вас не убьют… болван. Теперь о Варано…

— Я все знаю о Варано, — равнодушно отмахивается герцог, ищет обо что вытереть руки — и не находит, так и держит их в воздухе. — Я хотел поставить опыт по вашему методу. Несколько опытов. Он смотрит на человека, на ошметки человека на столе, дергает щекой. Он думал, что будет иначе. Что злость, ярость, ненависть донесут его до цели… Ему сказали, его предупредили, что выйдет плохо. И вечный советник замолчал. Но герцог был уверен… Зря. Теперь он должен хотя бы сказать все вслух. Обязан.

— Я не мстил вам. Вас бы я просто убил. Я хотел посчитаться с ней. С ним. За брата и за Марсель, за все. Она меня избегает, но я надеялся, что на вас и на него, — герцог кивает в сторону Рамиро Лорки, — придет. Особенно на вас. И вот тогда… А еще я хотел понять, помогает ли это от горя. Все говорят, что да, а мне не верилось.

«Он хотел проверить все это… на мне? На мне?» — поднимается откуда-то изнутри, вверх до самого горла, изумление. «Он хотел обратиться к той же силе… мы хотели одного и того же. Еще одна ошибка. Еще одна. Она его избегает — да уж, действительно. Не дозовешься, пустота и пустота, как бы высоко не поднимала волна…» Мысли сбиваются, путаются — поперек рассуждений проходит красное, зигзагом, пульсирующее: «На мне? Неправильно! Нельзя! Я не… я не то. Это же я! Нельзя!» «Почему, — удивляется человек такому мятежу внутри себя. — Почему нельзя? Можно. Корво — дурак, он ошибся по своему счету, он думал, что я соблазнил его брата, что я играл с Альфонсо и хотел его смерти… но я ставил опыты на других — почему нельзя на мне?» «Потому что… — бунтует что-то внутри, и это не плоть, плоть уже смирилась со скорой смертью, давно уже, еще когда на дороге он выбрал путь в Рому, а не подальше. Не плоть, не страх, не животное начало, не понимающее ничего — что-то более важное внутри. Половина сути. Половина, искренне верящая в то, что отличается от всех прочих. — Можно — с другими. Нельзя — со мной. Не меня!» Та часть, которую он не считал собой, отказывался считать собой… и теперь она ломилась к нему, сейчас, когда это уже не имело смысла, когда оставалось только подождать исхода собственного опыта — ломилась с криком…

— Вы слушайте, дурак. — сказал он. Назло этому воплю. Назло всему. — Вы ничего не знаете. Заткнитесь и слушайте. Здесь не будет ни Содома, ни Гоморры. Никогда. Герцог Беневентский оглядывается через плечо, на расплывающееся в досаде потное красное лицо Лорки, давит подступивший к горлу горький ком злости и отвращения к себе, спокойно приказывает:

— Рамиро, иди к остальным. — Разворачивается. — Я вас слушаю…

Человек на столе дожидается шагов, скрипа притворяемой двери, внимания — и начинает говорить. Четко, точно, только о сути дела. О Тидреке Галльском и Джулио Чезаре Варано, о городе Марселе и опытах, об Альфонсо Бисельи и Хуане Корво. Говорит, пока не понимает, что сейчас начнет повторяться — тогда он замолкает и ждет, когда приятно холодящая сталь войдет в тело. Ждать приходится недолго.

Проваливаясь внутрь себя, в темноту, не имея более ни силы давить этот крик — не меня! — ни цели, ради которой это стоило делать, ему все же удается поймать краем ощущение смертного холода, чужой взгляд, и унести с собой эту последнюю добычу, последний вырванный у мира кусок знания: две сущности, не одна. По меньшей мере две. Герцог Беневентский выходит во двор, потом по темным тропинкам спускается к самой воде, опускается на колени, и долго, тщетно пытается оттереть руки прибрежным песком…

Над городом заполошно мечутся птицы. Там, внизу, на уровне крыш и балконов, внутренних двориков и улиц, мостов, набережных, площадей, садов, свалок, пустырей, ежеминутно случается тысяча событий, поднимающих в небо тех, кто имеет крылья. Прыгает кошка, малолетний баловник запускает камень из рогатки или пращи в воробьиную стаю, ловцы набрасывают сеть, стрелок норовит сбить чужого почтового голубя. Обычно переполох случается внизу, на мостовых и тропинках, но иногда он забирается и на крыши — то по-кошачьи ловко, то по-мальчишески нахально. А иногда наверху разыгрываются целые драмы — с перестрелкой, погоней, попытками настигнуть убийцу. Безобразие, ворчливо курлычут голуби, вновь рассевшись по уютным нагретым крышам. Безобразие, синьоры, что же вам не сидится на своем месте, зачем вас тянет на наше? Без вас хлопот полон рот — то кошка подстерегает, то мальчишка норовит опустошить гнездо, то соколы падают вниз, чтобы унести в когтях беззащитную добычу. Так нет же — нужно бегать, топать, стрелять, шуметь. Никакого уважения к голубям Вечного Города, у которых родословная подлиннее чем у половины суетливых пришельцев. В этот раз голуби не возвращаются, кружатся над улочками как дымовой сигнал. Другие бы махнули крылом, убрались бы из ставшего слишком шумным квартала, но городское небо поделено куда жестче, чем земля. Вот и майся тут, жди, пока двуногие внизу успокоятся. А двуногие внизу сами похожи на вспугнутую стаю. Только не голубиную — более яркую, более разумную. Яркий клубок на улице, ни дать, ни взять, девичья игрушка, двигается не просто так. Пестро разукрашенные люди и лошади качаются взад-вперед, закрывая от стрелков тех, кто внутри круга — нескольких таких же разноцветных, высокого человека в темной одежде, еще одного на земле. Если не присматриваться, эти двое похожи как братья… старший и младший. Если присмотреться — даже не родня. Сходное телосложение, одинаковый крой одежды. Может быть, стрелявший ошибся. Может