героев висит на волоске; оживляет действие антураж, напоминающий великолепную восточную сказку. Но все же в романе заметны недостатки, естественные для неопытного автора. Сцены связаны между собой недостаточно искусно, небрежно обрисованным характерам не придано индивидуальных черт; сюжет построен по обычному образцу, с пылкими влюбленными, тиранами-родителями, доморощенными негодяями и тюремщиками и прочая — подобные им, с ничтожными различиями в облике и семейных обычаях, рыдали и бушевали на страницах романов уже за четверть века до миссис Радклиф. Тем не менее „Сицилийский роман“ привлек многих читателей, поскольку далеко превосходил обычную печатную продукцию, которой потчевало читателей „Леднхолл-пресс“, — продукцию убогую, устарелую и скучную. Миссис Радклиф заслуживает безусловной похвалы за то, что она первой, благодаря естественности описаний и выразительности рассказа, внесла в художественную прозу красоту и фантазию, какие встречались ранее исключительно в поэзии. Филдинг, Ричардсон, Смоллетт, даже Уолпол, хотя и писали на темы, волнующие воображение, были все же прозаиками. А миссис Радклиф пристало звание первой поэтессы романного жанра (если не считать непременной принадлежностью стихов подлинный ритм).

„Лесной роман“, появившийся в 1791 году, сразу утвердил ведущее место писательницы в избранном ею литературном направлении — это превосходство она доказала и последующими работами. В новом романе миссис Радклиф обуздала свою фантазию и подчинила ее требованиям упорядоченного повествования. Писательница проявила много больше мастерства, чем раньше, в описании персонажей, хотя задуманы они, возможно, не очень оригинально; соответственно вырос и успех у публики. Особенно талантливо обрисован Ла Мотт — интерес романа обусловлен по преимуществу неустойчивостью его характера; в целом Ла Мотта можно назвать скорее слабым и порочным человеком, чем злодеем, но тем не менее он постоянно близок к тому, чтобы стать орудием жестокостей, которых в душе не одобряет. JIa Мотт в полной мере соответствует определению „бедняк, знавший лучшие времена“; обозленный на мир, который с презрением его отринул, и будучи вынужден силой обстоятельств искать убежища в уединенном доме, полном тайн и ужасов, он из жажды мести делается угрюмым деспотом, тиранящим собственную семью, а также тех, кого привязывает к нему только сильное чувство долга. На сцене появляется более могущественное действующее лицо — и приобретает власть над этой порочной, но нерешительной душой; прибегая попеременно то к посулам, то к угрозам, он вовлекает JIa Мотта в заговор против добродетели и даже жизни сироты, которую JIa Мотт из благодарности, а также во имя чести и гостеприимства обязан лелеять и защищать.

Героиня, которая, как водится, облечена в одежды невинности, чистоты и наивности (подобающие героине романа, как белое платье — женскому полу), также не лишена привлекательных своеобразных черт. Она благодарна членам семейства Ла Мотт и продолжает испытывать к ним привязанность и полагаться на их честь, даже когда жена Ла Мотта проявляет недоброжелательность, а отец семейства ведет себя как предатель; это придает ее характеру интересные и индивидуальные черты.

Однако, хотя миссис Радклиф, несомненно, куда искуснее, чем раньше, стала задумывать и отделывать характеры своих персонажей и тем доказала свое превосходство над большинством романистов, все же не эта сторона ее мастерства принесла ей популярность. Вызывала интерес, даже завораживала публику изумительно построенная интрига; автору удалось внушить читателю трепетное ощущение таинственности и ужаса, пробудить острое любопытство, сопровождающее главу за главой, эпизод за эпизодом. Интерес испытывал каждый: от ученого-затворника до семьи среднего достатка, собравшейся вечером вокруг свечи, чтобы, углубившись в царство фантазии, отдохнуть от тягот повседневности. Повествование становилось разнообразнее и живее, и еще больше поражало воображение благодаря описаниям развалин и лесов, которые их окружают; эти столь различные — то приятные и безмятежные, то мрачные, то жуткие — картины мог вызвать к жизни лишь тот, кому природа даровала глаз живописца и дух поэта.

В 1793 году миссис Радклиф побывала на Рейне; не решаясь настаивать на своей правоте, мы все же склоняемся к предположению, что „Удольфские тайны“ были написаны или, во всяком случае, исправлены после этого путешествия; полуразрушенные замки германских рыцарей-разбойников, расположенные на диких романтических берегах знаменитой реки, окрылили, вероятно, ее воображение и прибавили яркости ее краскам (по сравнению с „Лесным романом“). Окрестности озер Уэстморленда, которые миссис Радклиф посетила приблизительно в то же время, также должны были послужить мощным стимулом для ее фантазии: в этих диких, но прекрасных местах природа воплотила те самые красоты, которые так любила живописать миссис Радклиф. Со своими впечатлениями от этих стран она ознакомила публику в 1794 году; ее превосходно написанная работа была озаглавлена „Путешествие по Голландии и т. д.“.

Разумеется, публика многого ждала от следующего сочинения миссис Радклиф; за „Удольфские тайны“ книготорговцы сочли возможным предложить ей огромную по тем временам сумму — 500 фунтов. Зачастую случается так, что при новой попытке завоевать благорасположение читателей прежняя репутация становится для автора злейшим врагом. Повсеместно возникают повышенные ожидания; критический дух, ранее, благодаря приятной неожиданности, уступивший место одобрению, теперь, исполнясь бдительности, готов обрушиться на писателя за любой промах. Тем не менее популярность миссис Радклиф выдержала это испытание и после „Удольфских тайн“ не умалилась, а, напротив, возросла. Само название романа завораживало, и публика, с острым любопытством набросившаяся на книгу, в конце не испытала пресыщения. В больших семьях тома все время переходили из рук в руки — иногда их даже разрывали на части; жалобы тех, кому помешали дочитать книгу, становились данью авторскому таланту. Но в жилище одинокого калеки или всеми забытого приверженца безбрачия сочинительницу ждало иное — и более высокое — признание: под властью ее могучих чар околдованный читатель забывал о своем сиротстве, хворях, людском равнодушии и тайных печалях. Возможно, мы не ошибемся, если сравним такое чтение с опиумом: при постоянном, привычном употреблении он губителен, однако очень благотворен в минуты боли или апатии, когда в голове тяжесть, а на сердце тоска. Если бы те, кто бранит без разбора все подобные сочинения, взвесили,