строгий темно-серый костюм с широченными брюками.

— Да тебя с трех шагов от жлоба не отличишь!

— Ты что? — обиделся Фред. — А качество? Ты пощупай! А лейбл? — он распахнул пиджак и показал этикетку. — Важно не то, что снаружи, а что на подкладке. Чем свободнее человек, тем проще он одет. А если нас, вот таких, — указал он на Мэлса, — пустить на Бродвей — настоящий Бродвей — нас через два квартала заберут в психушку. Да что Бродвей! — махнул он. — В провинциальной колхозной Оклахомщине, где живут ковбои, которые, оказывается, не бравые парни с кольтами, а обыкновенные пастухи с навозом на сапогах — даже в поганой Оклахоме на нас смотрели бы как на папуасов с острова Джумба-Юмба в юбочке из банановых листьев!.. Понимаешь, Мэл — мы хотели жить, как в Америке, быть свободными, как в Америке, танцевать, как в Америке, одеваться, как в Америке, и ради этого были готовы на все: нас гоняли, стригли, исключали, сажали. А оказывается, мы были просто домотканой, местного пошива пародией на американцев… В Америке нет стиляг, Мэл…

— Фред! — отчаянно сказал Мэлс. — Но мы же — есть!..

Полина гладила детские вещи. Настольная лампа была завешана пеленкой, чтобы свет не падал на кроватку. Вошел Мэлс, уже одетый, взбодрил кок перед зеркалом, взял футляр с саксофоном.

— Ты куда?

— Как куда? — удивился он. — Вечер в Парке Горького, я же говорил…

Она снова опустила голову и с силой провела утюгом вперед и назад.

— Ты подал заявление в институт?

— Нет.

— Почему?.. Ты что, собираешься всю жизнь лепить своих уродов и дудеть на саксе? — вдруг зло крикнула она. — Мэл, посмотри вокруг! Все живут, как нормальные люди! Поиграли, перебесились, только у тебя одного детство в голове застряло!..

Мэлс остановился, растерянно глядя на нее. Полина осеклась на полуслове, торопливо подошла, обняла его:

— Мэл, прости, пожалуйста… Сама не знаю, что несу… Извини… — она потерлась щекой о его плечо, виновато глянула снизу вверх: — Превращаюсь в коммунальную стерву, да?.. Просто немножко устала. Это пройдет… Ты уходишь — я не знаю, вернешься ты или нет, — беспомощно сказала она. — Или снова надо среди ночи хватать ребенка и ехать в милицию просить: отпустите нашего папу… Я боюсь, Мэл. Если с тобой что-то случится — что мы будем делать без тебя, Мэл?.. Я жила как хотела, потому что была одна. Теперь я не одна, и ты не один…

Они вдруг замерли, тревожно глядя друг другу в глаза. Потом повели головами по сторонам, принюхиваясь — и бросились к чадящему на прожженной простыне утюгу.

— По-ольза!.. — только и сказал Мэлс, и оба негромко, невесело засмеялись.

Мэлс поставил футляр и расстегнул пиджак.

— Ну как тебя одну оставить? Ты же дом сожжешь, — усмехнулся он.

Полина перехватила его руку. Провела ладонью по желтому лацкану, подняла глаза и сложила губы в прежнюю беспечную улыбку.

— Не надо, Мэл, — качнула она головой. — Тебя люди ждут… Просто… будь чуть-чуть осторожнее…

Мэлс прижал ее к себе, уткнулся в коротко стриженную макушку.

— Сегодня в последний раз, — пообещал он.

— Это не мне решать, Мэл… — устало откликнулась она.

Прикрыв глаза, Мэлс вел медленный блюзовый мотив. Сакс в его руках, будто жалуясь на что-то, звучал все надрывней, все выше, пока не сорвался на пронзительной ноте.

Мэлс открыл глаза. Никто не танцевал, стиляги, собравшиеся у сцены, молча смотрели на него.

Мэлс улыбнулся. Щелкнул пальцами: раз, два, три. Ударник откликнулся дробью, и джаз-банд грянул в бешеном ритме. Между танцующими стилягами мелькнул вдруг отец с гармошкой и папиросой в зубах, и Фред в смокинге с бабочкой, и кукольное личико Бетси, и печальные глаза Боба, и Дрын в тельняшке и бескозырке с лентами…