какую-нибудь сумку. Там было пусто.

— Чем смазать? — крикнул я Майе.

Она смотрела на меня распахнутыми глазами и мелко-мелко мотала головой.

Константин громко выдохнул — я различил его слова:

— Мочой… надо.

Майя протянула мне платок. Я отошел к вездеходу. Когда я осторожно прикоснулся мокрым платком к ожогам, Константин скрипнул зубами и произнес:

— Уже не поможет… Сильно?

— Да… нет. Заживет. Надо в лагерь ехать. Давай, Костя, потихоньку в вездеход.

Он, наверное, не слышал. Часто дышал, казалось, только выдыхал воздух. Мы помогли ему подняться, уложили на пол грузового отсека, Майя села рядом.

Я никогда не водил вездеход — он рванул с места, как прыгнул, и стал петлять то вправо, то влево. Я съехал с колеи и поехал рядом с ней прямо по тундре. Ветер, обгоняя нас, еще долго доносил дым от горящего вагончика.

Что это было? — думал я, глядя на свои вздувшиеся от волдырей руки, и видел вместо них обгоревшее лицо Константина. — Почему он, тысячи раз разжигавший такие печки, не посмотрел ее, не понюхал хотя бы — какая-то сволочь ведь залила туда вместо солярки бензин. И вентиль, наверное, открыт был, если рвануло так — значит, в печку просто налито было, как в бочку. И ведь я хотел поджигать, а Константин, наверное, машинально, вместо меня довел все до конца.

До конца — повторились во мне эти слова.

Повернуть бы время, закрыть, как тот вентиль в печке, чтобы не неслось так вперед, не обгоняло, как летящий огненный змей.

Черт знает что проносилось в моей голове, пока я трогал все рычаги и педали, на пробу изучая нехитрое управление!

Что будет дальше? — нажимал я газ, и вездеход рвался вперед, словно спешил открыть поскорее это невыносимое — дальше…

Мы выехали к морю далеко от лагеря, и я не знал, в какую сторону поворачивать. Я ехал вдоль берега и боялся, что удаляюсь от лагеря. Но вот показалась впереди охотничья избушка, и я вспомнил, как вчера утром Константин вдруг объехал ее вокруг — зачем? Во всех подробностях прошедших дней я буду видеть намеки на то, что в конце концов случилось.

Я остановился у вагончика начальника. Он выскочил вслед за мной к вездеходу, взглянул на Константина и — растерялся. Этот человек, повидавший всякое, не мог поверить, что такое могло случиться именно с Константином. Я вывел его из оцепенения, дернув за руку, — вертолет, надо вызвать вертолет, — сказал я. Начальник побежал в радиорубку. Майя сбегала за врачом, подходили рабочие — на их лицах я видел непонимание, недоумение. Они готовы были видеть на месте Константина любого другого — мало ли что случается в экспедиции, — но сейчас выглядели как школьники, впервые увидевшие аварию. Они спрашивали меня, я отвечал — про печку, кем-то заправленную бензином, — и чувствовал, что мои слова ничего не объясняют. Не мог же я говорить о том, что Константин изменился за один день, стал другим, и сам мне сказал о конце своей прошлой жизни, что он наконец стал похож на меня? Эти объяснения останутся со мной и, наверное, с Константином.

Врач густо смазывал его лицо какой-то мазью. Я никогда не видел, как снимают маску с умершего, но эта параллель заставила меня вздрогнуть. Я словно отдернулся от этой мысли.

Вертолет прилетел через несколько часов. Майя улетела вместе с Константином.

Она вернулась через неделю — тихая, поникшая. На расспросы отвечала, что Константину сделали пересадку кожи и что врач обещал через месяц его выписать. После своей работы я заходил к ней, помогал разбирать накопившиеся пробы. Работали мы молча, как в читальном зале. Лишь однажды Майя не выдержала и отчетливо мне сказала:

— Он меня прогнал. Я уеду отсюда до его возвращения.

— Вы встретитесь потом, в Москве, — сказал я.

Майя невесело улыбнулась.

Она и правда уехала, как только закончилась промывка.

Начальник уговорил меня работать вездеходчиком — не хватало людей.

Константин вернулся осенью, когда уже выпал снег. Он вышел из вертолета в темных очках, с красным, словно прорезиненным лицом, на котором застыла кривая ухмылка-оскал. Все поняли, что надо будет привыкать к этому лицу, еще долго вспоминая прежнее.

Вечером мы сидели у него и пили водку.

— Да сними ты эти очки, — сказал я.

— Ничего, пока надо привыкнуть. Прячусь от самого себя.

Я не выдержал и начал говорить о том, что ведь это я хотел зажечь ту печку, и уже подходил к ней со спичками…

Константин оборвал меня:

— Я так и знал. Вину свою будешь придумывать. Было бы еще хуже — мы же там вдвоем оставались. Кто бы нас из огня выдергивал?

Он помолчал и вдруг спросил:

— Ходишь на свое место, к зимовью?

— Да нет. Сходил раз, сеть твою снял. Ты же говорил — плохое место.

Он улыбнулся:

— А я вот остаться хочу здесь на зиму. Сторожить. Не хочу пока возвращаться в ту жизнь. Начальник не против — понятливый мужик.

— Да что тут сторожить?

Он посмотрел в окно:

— Ничего. Разве только себя.

— А давай вдвоем?

— Нет, зимой здесь вдвоем нельзя. Совсем разругаемся.

Это “совсем” заставило меня замолчать. Мы допили бутылку, и я ушел спать.

Я улетал последним вертолетом. Радист, закрывая дверь, кивнул на стоящего у своего вагончика Константина:

— А этого забыли?

— Такого не забудешь, — ответил начальник.

Все мужики, прильнувшие к иллюминаторам, заулыбались: им понравилась интонация, с которой были сказаны эти слова.

Лопасти со свистом завертелись, поднимая вокруг вертолета снежную бурю. Я увидел, как Константин снял очки. Не спеша поднялся по ступенькам в вагончик, вынес оттуда карабин и выстрелил вверх.

Я представил, как где-то в море, в исходящую холодным паром воду упала пуля, вошла легко и бесшумно, и единственный маленький круг, захлебнувшись, сомкнулся над ней.

Ночью, сидя уже в самолете, повисшем над светлым полем облаков, я засыпал, думая легко и свободно, как можно думать только во сне: маленький остров, на котором остался одинокий охотник, похожий на меня, плывет где-то рядом, на одинаковом расстоянии.

Я уснул, и слова исчезли, оставив мне свои немеркнущие тени.