же самое: Биско стал невыносим!

Кониглю, жадно слушавший слова Мюфлие, вдруг вошел в экстаз.

— Он прав! — завопил он. — Мы хотели избавиться от Биско! Это не касается Волков! Разве мы выдали товарищей! Нет! Его, только одного его!!!

— Но почему вы так ненавидели Бискара?

— Он нам не давал никакого дела. Мы ржавели! Человек должен работать, не так ли? И что же? Нам не давали ничего делать! Если мы позволяли себе обделать самим какое-нибудь делишко, то господин Биско изволил сердиться!

Кониглю говорил слишком много. Мюфлие показалось, что это подрывает его ораторскую репутацию.

— Молчи, Кониглю, — сказал он, делая величественный жест, — ты утомляешь этих господ.

Он низко поклонился президенту.

— Господа судьи, — сказал он, — если бы я и мой друг Кониглю были виновны, то я первый просил бы вас дать мне пеплу, чтобы посыпать главу. Но я торжественно заявляю здесь перед.

Он остановился. Он хотел сказать: перед Богом и людьми, когда взгляд его упал на ужасную эмблему, расположенную над головами судей.

— Перед тем, что висит там, — продолжал он, — я клянусь, что если во всем этом есть виновный, то это Бискар! Вы называете его предводителем Волков! Но предводитель должен управлять, руководить, возглавлять своих солдат! Он же проводит свое время, занимаясь разными хитрыми делами в большом свете, в которых сам черт ногу сломит!

Говоря это, Мюфлие гордо выпрямился во весь рост.

— Я и Кониглю, мы обвиняем Бискара в измене Волкам, в неисполнении обязанностей, которые на него налагал его титул предводителя! Я хотел свернуть ему шею, но не мог. Маркиз держал меня под замком, но нет ни одного настоящего Волка, который не одобрил бы меня!

Мюфлие был великолепен. Его усы гордо поднялись кверху. Это были Дантон и Мирабо, соединенные в одном человеке.

Глухой ропот пробежал по залу.

Президент наклонился к судьям и шепотом обменялся с ними несколькими словами.

Кониглю глядел на Мюфлие с нескрываемым восхищением. Что и говорить, защита была блестящей!

— Мюфлие, — сказал президент, — ваши показания, как ни странны они кажутся, имеют связь с совершенно особым вопросом. Мы сочли нужным прервать ваш допрос, к которому вскоре возвратимся. Оставайтесь на месте и никак не вмешивайтесь в прения, которые начнутся сейчас. Этим вы приобретете себе расположение суда и господ присяжных.

— Значит, я еще не могу уйти? — спросил Мюфлие.

— Если вы скажете еще одно слово, — продолжал президент, — то я буду вынужден снова отправить вас в тюрьму.

В ушах у Мюфлие раздались визги крыс, и холодный пот выступил у него на лбу.

Он молча опустился на скамью.

Кониглю последовал его примеру.

— Введите Дьюлуфе, — сказал президент.

В толпе произошло движение.

Очевидно, допрос Мюфлие и Кониглю был только прелюдией к важному делу, из-за которого собрались Волки.

Толпа раздвинулась.

И в глубине зала появился Дьюлуфе.

Двое держали его под руки.

В самом ли деле это был Дьюлуфе? Честно говоря, в этом можно было усомниться.

Это был человек, прошедший через могилу, которая наложила на него свою неизгладимую печать. Казалось, что это движущийся труп, а не человек! Другими словами невозможно передать вид мертвенно-синеватой бледности на его широком лице.

Он шел, как бы не сознавая, что делает, направляясь туда, куда его толкали. Для таких грубых натур тайна убийственна. Можно было подумать, что он получил удар обухом по лбу.

Голова качалась у него на плечах, а полузакрытые глаза, казалось, ничего не видели.

Мюфлие и Кониглю глядели на него.

— Почему это его привели? — прошептал Кониглю, толкая локтем товарища.

— Не знаю! Может быть, он будет обвинять нас.

— Он! Не думаю! Он славный малый!

— Славный или нет, но он верит в Биско и убьет нас ради него.

— Но ведь Биско умер!

— Э! Полно! Умер как ты или я!

Президент не садился, ожидая пока подойдет Дьюлуфе.

Среди зрителей снова воцарилось молчание.

Все знали Дьюлуфе.

Между присутствующими был не один, которого Дьюлуфе спасал с риском для жизни.

Пришла пора сообщить читателю истину относительно Дьюлуфе.

Да, это был преступник, сообщник Бискара, Волк, член ужасной шайки, приводившей в отчаяние полицию. Да, Дьюлуфе крал, убивал. Но.

Это «но» является одной из непонятных странностей этого мира злодеев.

Никогда, никогда Дьюлуфе не крал для самого себя! Когда он принимал участие в какой-нибудь операции, когда через его руки проходила добыча, он всегда находил повод не участвовать в ее разделе.

Он повиновался приказаниям главаря, он стоял на стреме, он выламывал двери, перелезал через стены, помогал любому своей громадной силой и испытанным мужеством. В случае непредвиденного сопротивления он боролся, не отступая ни перед чем для общего спасения.

Но едва только преступление было совершено, едва исчезала всякая опасность, как Дьюлуфе поспешно удалялся, не заботясь ни о благодарности за оказанные услуги, ни о той части добычи, которая полагалась ему по законам шайки.

Этот человек, из которого обстоятельства сделали разбойника, всегда стремился к спокойной жизни. Он был по-настоящему счастлив только в «Зеленом Медведе». Кроме редких посещений Волков, он жил там как всякий простой торговец, и временами мог считать себя таким же человеком, как и все.

Почему же в таком случае он не возвращался на путь истины? На это надо заметить, что если он и чувствовал отвращение к той преступной жизни, которую вел, то в то же время считал своей обязанностью не оставлять тех, кому давно дал слово, а в особенности — Бискара, к которому, как мы уже сказали, он чувствовал грубую, безрассудную привязанность.

Это был пария. Парией он рос, парией должен был умереть. Свет был слишком далек от него.

Он не имел ни малейшего понятия о праве и долге. У него было только инстинктивное стремление к другой жизни.

Он не был порочен, но был прикован к пороку, не преступен, но виновен, не жаден, но вор. Вот кто был Дьюлуфе.

Он шел вперед как те ослепленные животные, которые следуют за ведущей их рукой и которые, тем не менее, вздрагивают при приближении невидимой им опасности.

А теперь ему казалось, что он пребывает в каком-то ужасном сне. Мрак могилы, казалось, давил его.

Потрясение, перенесенное им, было таково, что он все еще не мог прийти в себя.

Он находился в положении человека, который провел в могиле долгие часы и который вдруг был откопан и поставлен на ноги.

Его чувства были парализованы.

Стараясь хоть что-то осознать, он только вспоминал палату госпиталя с ее желтыми стенами и неслышно