Катя Капович. Ночной слесарь

Макс Гольф прочитал в городской русской газете, подобранной в прачечной, что его счастливый день - воскресенье. В воскресенье в пять часов утра он неожиданно проснулся с криком "Мама-мамочка!" и сел на диване, громко дыша и сжимая в руках бешеный будильник сердца. Через две с четвертью минуты Макс с благодарностью понял, что счастье уже началось. Он выжил, это было "А". "Б" заключалось в том, что ему удалось выпутаться из вязкого ночного кошмара. Правый глаз распух и с трудом открывался. Макс нашарил выключатель. Умывание холодной водой немного остудило комариный укус, но зато начисто отшибло сон. Ворочаясь на жестком неразложенном диване, он стал припоминать приснившееся.

Все началось с того, что Макс пытался поймать попутку и неожиданно для себя поймал поезд. Люди встретили его появление усталыми бараньими взглядами; в их отсутствующих позах, укачанных и согбенных, читалась многочасовая, а может, даже и многодневная усталость. Макс даже наклонился, чтобы проверить, не стоят ли под сиденьями чемоданы. Чем больше он наклонялся, тем плотнее пассажиры сдвигали ноги, словно старались загородить что-то позади. Испугавшись чего-то, он бросился к двери и стал, как мотылек, колотиться в ее створчатое стекло.

А за окнами в это время проносилось что-то страшное, в чем угадывался его родной Питер, но такой, словно на него свалилась ядерная бомба. "Я старею, меня мучат кошмары", - пожаловался Макс Гольф темноте в комнате.

Сон был настолько гадкий, что по сравнению с ним бессонница показалась счастьем. Макс чувствовал, что снова лежит на своем диване в скворечнике на четырнадцатом этаже. За окном невдалеке шумит океан. Сон накатывал и снова откатывал. Начинали петь птицы. Макс поднялся и, все еще не решаясь зажечь торшер, чтобы не разбудить царящий в комнате кавардак, натянул в полутьме брюки и старую шерстяную кофту. Пока он чистил зубы, тьма окончательно осела вместе с клочьями тумана.

Так начинался еще один воскресный сентябрьский день.

Макс снял с плиты свистящий чайник. Открыл тумбочку, вспомнил, что кофе вышел еще вчера. Без кофе Макс не жил уже двадцать лет. Набросив поверх старой лохматой кофты штормовку и схватив по старой русской инерции портфель, на дне которого загремели какие-то железки, Макс Гольф спустился на лифте вниз. Дом еще спал. За порогом лежала свежая почта осенней платановой листвы. Платаны облетали первыми. Это и означало осень в Ривьере. Из черной лужи посреди двора на него глянул интеллигентный, не очень причесанный мужчина приятной невыразительной наружности, ни высокий, ни низкий, ни старый, ни молодой с намятым за ночь хохолком волос.

До магазина было не более трех минут быстрой ходьбы, плюс три минуты на покупку и три минуты обратной дороги - итого девять. Девять было любимое число Макса. Он родился девятого января 1959 года. На тот момент, когда он вышел из подъезда своего дома в районе бостонской Ривьеры и направился вглубь микрорайона, ему было тридцать восемь лет и девять месяцев.

Когда через день газеты сообщили о его исчезновении и поместили на второй странице фотографию, хозяин магазина, где Макс спрашивал в то утро кофе, наполовину вспомнил его. Вспомнил именно на ту половину, которая была на черно-белом снимке. Да и как он мог бы забыть странного покупателя, который говорил с ним на испанском почти без акцента? Сообщение о том, что одетый в потустороннего цвета штормовку разыскиваемый иммигрант из России, поразило хозяина. Он бы скорее поверил, что покупатель был марсианин. Все русские говорили только на одном иностранном языке, даже в магазин ходили прилично одетые - в джинсах и кожаных куртках или в плащах с короткими рукавами и широкими плечами на китовом усе. Хозяин магазина сначала сомневался, а потом все же позвонил в полицию, и оттуда прислали молодого полицейского с большим отрывным блокнотом. Хозяин магазина сказал, что видел пропавшего в первый и последний раз в жизни в семь часов утра 9 сентября.

- Почему же ты уверен, что видел его в последний раз? - спросил полицейский, на что мексиканский продавец ответил пожатием плеч.

А с пропавшим произошло вот что. Выйдя из магазина, он ощутил приступ тоски по несложившейся семейной жизни и тут же, не откладывая в долгий ящик, пошел искать телефон. Вскоре он уже звонил бывшей жене Олесе.

Макс проехал несколько ривьерских кварталов и вошел в их прежний кисловатый, пахнущий чужими детьми и прачечной, подъезд. Нужно было на восьмой, но туда лифт не доходил. "Вероятно, этот этаж достраивали уже после запуска лифта", - подумал Макс.

Их дверь стояла полуприкрытой, из знакомой солнечной щели высовывал нос плюшевый тапок с пампонкой. Олеси в квартире не было, но на плите что-то готовилось.

Макс Гольф медленно подошел к перилам и посмотрел вниз, в длинный калейдоскоп лестничных виражей. Через пролет стояла она, его общительная жена, в своем ярком сарафане и, тоже склоняясь через перила, громко перекрикивалась с кем-то этажом или двумя ниже.

- Мама варит борщ, - отвечал соседский мальчик уксусным баритоном.

- При чем здесь борщ? Я спрашиваю, как ее нога? - переспрашивала Олеся нижестоящего.

- Вот именно, при чем здесь борщ? Идите все по домам! - зашумел Макс с высоты восьмого этажа и, оглянувшись, поспешил назад, потому что от сквозняка дверь, подпертая тапочком, стала закрываться, норовя выпихнуть одноногого плюшевого хозяина за порог.

Пятясь при виде запыхавшейся жены, Гольф двигался в свою прошлую жизнь. В прихожей он ушибся затылком обо что-то острое и ветвистое. Макс мужественно скривился. Это были его же оленьи рога, привезенные ручной кладью. Один рог вешалки обломался еще в Шереметьево, но Олеся приклеила его клеем. "Жаль, жизнь вот так же не склеить", - сказала она, вешая рога обратно.

И вот теперь Олеся в ярком сатиновом сарафане хозяйничала, даже мурлыкала что-то себе под нос, а Макс столь же невозмутимо тянул кофе из своей старой надтреснутой чашки. В его бывшем доме все было треснутое. В треснутом и подклеенном липкой лентой окне ворковали голуби.

И все-таки здесь он отогревался сердцем. Перед Максом, как ни в чем не бывало, легла пачка воскресных газет. Газеты приходили Олесе, потому что руки не доходили написать на почту, чтобы переадресовали. По воскресеньям Макс всю жизнь читал газеты. И после развода он продолжал это делать. Леся что-то сказала, повторила, потом повысила голос, но он пропустил ее слова мимо ушей, потому что думал о другом. Он заметил, что после его ухода бывшая жена помолодела: то ли поправилась, то ли, наоборот, похудела. У нее появились, что называется, формы. Он еще