— Я сам, — пробормотал Эльмо и осторожно принялся за дело. Пару раз он обессилено откидывался на спинку кресла, но когда, наконец, ему удалось снять сапоги, даже слуги не сдержались и сочувственно закивали при виде того, во что превратились его ноги.
— Позовите лекаря, — хмуро произнес Иеронимус. — Ну, что стоите?
Они переглянулись, и один, посмелее, сказал:
— Но, отче… в замке всего один лекарь — ноблесса Эуфемия!
Инквизитор прищурился — и повторять второй раз ему не пришлось.
…— Я поражаюсь тебе, — Эльмо наблюдал за церковником краем глаза. — Зачем тащить меня в Вальтен, рискуя жизнью? Не понимаю. Ты для меня закрытая книга, Иеронимус. Каковы твои мотивы?
— Они тебя не касаются, — отозвался инквизитор. — Но должен сказать, что ты для меня — открытая книга. Ты столько раз за всю дорогу пытался разозлить меня… надеялся, что я приду в ярость, забуду о долге и убью тебя?
При этих словах Эльмо покраснел и невольно порадовался, что церковник этого не видит.
— Знаешь, в чем твоя ошибка?
— В чем же? — голос чародея прозвучал глухо. — Я хотел умереть. И хочу.
— Нет, вовсе нет, — инквизитор улыбнулся. — Ты предпочел бы умереть легко, но на самом деле больше всего на свете любишь жизнь. Вот это самое жизнелюбие тебя выдает, потому что я чувствую фальшь. Ты всем своим видом пытаешься демонстрировать веселое презрение ко мне, к инквизиции, к смерти… но в твоих глазах я вижу страх. А ещё, на самой глубине, я вижу страстное желание жить. Это значит, что ты и впрямь доживешь до костра… что не может меня не радовать.
Чародей молчал.
— Шансов нет, Птаха, — задумчиво произнес Иеронимус. — Тебе не видать легкой смерти, а жизни — тем более. Поверь, я не испытываю к тебе личной ненависти. Пора бы уже понять — и смириться или раскаяться. Единый, Изначальный примет тебя в объятия…
— Мне они не нужны, — промолвил Эльмо. — А шанс есть всегда… до последнего вздоха.
— Так дыши, — ухмыльнулся Иеронимус. — Пока есть возможность.
Дверь отворилась, и вошла ноблесса. Она не носила украшений и одета была скромно, в простое серое платье, но все-таки никто не принял бы её за служанку. Коротко поздоровавшись с инквизитором, она взглянула на ноги чародея, на которых кожа местами стерлась до живого мяса, и тотчас повелела слуге подать её лекарский сундучок.
Эльмо зажмурился, когда она начала смазывать его мозоли каким-то жгучим составом темно-зеленого цвета, но не издал ни звука.
— Это разрешенные травы, отче, — сказала Эуфемия, заметив, что инквизитор с интересом заглядывает в её сундучок. — Заячья кровь, маун, проскурняк… у меня нет ни куриной слепоты, ни дур-зелья, ни, тем более, сонной одури. Можете быть совершенно спокойны.
— Я спокоен, — бесстрастно отозвался Иеронимус. — Вы умелый лекарь.
— Слуги часто болеют, а ранятся ещё чаще, — Эуфемия пожала плечами. — Так уж вышло, что Единый не дал мне особой склонности к вышиванию или шитью, но врачевать мне нравится. Надеюсь, — она лукаво улыбнулась, — Церковь пока ещё не запретила женщинам заниматься этим?
— Пока не запретила, — отозвался инквизитор, с особым чувством произнеся первое слово. Улыбка Эуфемии погасла.
Закончив бинтовать ноги Эльмо, она заметила:
— Это чудище хорошо переносит боль. Оно вообще её чувствует?
— Конечно, — впервые подал голос сам пленник, приложив руку к груди. — Но в предчувствии того, что ожидает меня в пыточных подвалах инквизиции, эта боль угасает, как свеча на ветру… моя благодарность вам, ноблесса, за оказанную помощь. Я об этом не забуду.
— Как-нибудь обойдусь без твоей благодарности, — ноблесса собрала свой сундучок. — Хотя должна признать, твои манеры намного лучше, чем у некоторых… моих знакомых.
Эльмо не сдержал усмешки, а Иеронимус спрятал лицо под капюшоном.
— Я прикажу, чтобы принесли башмаки из мягкой кожи, — проговорила Эуфемия, вновь становясь холодной и неприступной. — Доброго вам дня, отче…
— …а мне — легкой смерти, — подхватил пленник. — И, может быть, вы проявите свою доброту ещё раз, ноблесса? Пусть вместе с башмаками мне принесут что-нибудь съедобное…