более того – хотя в наш чопорный век это может показаться невероятным – порой от него и не ждали никаких слов.

Мужчина вполне мог понравиться, вовсе не будучи влюбленным; случалось, от него не требовали даже быть любезным.

Первый взгляд решал все дело; зато и связь редко длилась до завтрашнего вечера. И, быть может, самая молниеносная разлука опережала отвращение.

Стараясь облегчить себе общение, мы отказались от условностей: но и так оно представлялось слишком затруднительным; и тогда мы упразднили благопристойность.

Если верить воспоминаниям о старинных нравах, женщины когда-то считали более лестным для себя уважение, нежели любовное чувство; и, быть может, они этим много выигрывали; в самом деле, хотя признание следовало не так быстро, зато любовь была куда глубже и постоянней.

В те времена женщины полагали, что не должны сдаваться ни за что, и действительно долго противились страсти. Моим же современницам даже в голову не приходило, что от мужчины можно защищаться, и они уступали сразу, при первом же натиске.

Из слов моих, разумеется, не следует, что все они были одинаково уступчивы. Мне довелось знавать женщин, которые после целых двух недель ухаживания все еще колебались, а иногда и месяца не хватало, чтобы добиться полной победы над ними. Правда, подобные примеры были весьма редки и не распространялись на остальных. Но я не ошибусь, если скажу, что столь суровых дам многие укоряли в ханжестве.

С той поры нравы неузнаваемо изменились; не удивлюсь, если то, что я здесь рассказал, сочтут выдумкой и басней. Нам трудно поверить, что пороки и добродетели, исчезнувшие в наше время, могли когда-то существовать; и все же я говорю чистую правду и ничуть не преувеличиваю.

Я совсем не знал, как завязываются любовные связи в высшем кругу; вопреки тому, что происходило каждодневно у меня на глазах, я полагал, что только выдающийся человек может надеяться на успех у женщин; хотя втайне я был довольно высокого мнения о себе, я считал себя недостойным женской любви; думаю, если бы я даже лучше знал и понимал женскую натуру, я все равно оставался бы все таким же застенчивым и робким. Пример других и уроки чужой жизни мало значат для молодого человека; он учится лишь на собственном опыте.

Что же мне было делать? Открыться в своих затруднениях госпоже де Мелькур и просить ее совета? Об этом не могло быть и речи; а среди молодых людей, с которыми я постоянно встречался, ни один не был искушенней меня, или, во всяком случае, опыт их ничем не мог бы мне помочь. Целых полгода я пребывал в сем недоумении; возможно, оно продолжалось бы и дольше, если бы одна дама, занимавшая мои мысли более других, сама не пожелала взяться за мое воспитание.

С маркизой де Люрсе (так ее звали) я встречался почти ежедневно, то у нее, то у моей матушки, которую связывала с ней близкая дружба. Маркиза знала меня уже много лет. Она не упускала случая похвалить мой ум и мою наружность, я давно с нею освоился, привык бывать в ее обществе, успел к ней привязаться и чувствовал себя с нею много свободней, чем с любой другой особой ее пола. Эти чувства, порожденные давним знакомством, незаметно перешли в желание нравиться; я видел ее чаще других, и потому желание то крепло во мне все больше. Не подумайте, однако, что я надеялся завоевать ее благосклонность с большей легкостью, чем любовь других женщин. О, я был весьма далек от столь утешительных мыслей; успех казался мне недостижимым, и я не раз позволял иным надеждам увлечь себя; но после подобных измен, длившихся не более двух дней, я вновь обращал к ней свои мечты, еще более нежные и робкие, чем прежде.

Хотя я прилагал все усилия, чтобы скрыть свои чувства, маркиза меня разгадала: моя крайняя почтительность, возраставшая день ото дня, мое смущение при всяком разговоре с нею – смущение иное, уже не то, какое я выказывал в детстве, – мои взгляды, более выразительные, чем сам я мог подозревать, старания быть во всем приятным, частые визиты и, может быть, более всего остального – собственное ее желание завладеть моими чувствами навели маркизу на мысль, что я тайно влюблен в нее. Но репутация ее в свете была такова, что ей не следовало торопить события и идти на неосторожный шаг, который мог бы поставить ее в ложное положение.

Некогда она слыла кокеткой и даже ветреницей; любовная связь, наделавшая шуму и бросившая на нее тень, навсегда отвратила госпожу де Люрсе от удовольствий большого света. Сохранив пылкость чувств, но став осторожней, она поняла, наконец, что женщин губят не столько любовные увлечения, сколько неумение беречь себя и свое доброе имя и что счастье возлюбленного ничуть не менее глубоко и не менее сладостно, если никто о нем не знает. Несмотря на усвоенный госпожой де Люрсе тон, строгий и добродетельный, в ее благонравии продолжали упорно сомневаться, и я, возможно, был единственным, кто верил в ее неприступность. Я вступил в светское общество много лет спустя после того, как заглохли ходившие о ней слухи; неудивительно, что они до меня не дошли. Да если бы кто и вздумал очернить эту даму в моих глазах, вряд ли он успел бы в этом намерении: я не допускал и мысли о том, что она способна оступиться; это было ей известно и обязывало ее к еще большей сдержанности: если бы ей и пришлось сдаться, она желала совершить это со всей благопристойностью, какой я был вправе от нее ожидать.

И внешность, и возраст маркизы поддерживали ее в сих намерениях. Это была женщина красивая, обладавшая той величественной красотой, которая даже и без умышленно строгих манер внушала бы почтение. Одеваясь без кокетства, она отнюдь не пренебрегала своей наружностью, и хотя я говорю, что она вовсе не желала нравиться, все же она старалась всегда выглядеть так, чтобы смотреть на нее было приятно, и потому прилагала все усилия, чтобы туалет ее восполнял прелести, утрачиваемые женщиной, когда ей уже почти сорок. Впрочем, утратила она не так уж много. Если не считать свежести красок, которая свойственна лишь самой первой юности и часто увядает раньше времени из-за стремления женщин сделать ее еще ослепительней, госпоже де Люрсе пока не приходилось сожалеть о былом. Она была высока ростом, прекрасно сложена, и, если принять во внимание ее притворное небрежение своей наружностью, немногие дамы могли бы поспорить с ней красотой. Выражение ее лица и глаз было намеренно строгим, но, когда она переставала следить за собой, в них сияли оживление и нежность.

Маркиза де Люрсе обладала умом живым, но не поверхностным; ей не чужда была осмотрительность и даже скрытность. Она была приятной собеседницей, говорила изящно и охотно; но, выражая весьма тонкие мысли, никогда не впадала в вычурность. Она